Книга бытия

Папа не хотел лгать — даже когда не мог сказать правду. Если можно было молчать, он молчал, когда молчать было нельзя — говорил. Честно. Его вызывали в обком и КГБ и предлагали подписать письма против Пастернака и Даниэля с Синявским — он отказался (да ещё на выступлении в КТИ в присутствии наблюдателя сказал, что мы все ещё будем гордиться, что жили в одно время с Борисом Леонидовичем!). После событий в Чехословакии нам домой позвонил заместитель начальника управления КГБ области — Комитету было поручено собрать отзывы интеллигенции, а мнения Снегова информаторам узнать не удалось… Не может ли Сергей Александрович лично, в порядке одолжения, сообщить, как он относится к вводу нашей армии в дружественную страну? Папа был краток: «Это — ошибка, за которую мы будем расплачиваться десятилетиями!». Его вежливо поблагодарили — а его и без того пухлое досье пополнилось очередной записью…

Я часто думаю: возможно, папу не трогали потому, что считали кем-то вроде городского юродивого (такие тоже были нужны).

К тому же в одной из первых его повестей — «Иди до конца» — был эпизод, когда герой слушает «Страсти по Матфею» Баха и размышляет о Христе (это сочувственное изображение было первым в советской литературе). Профессор Боннского университета Барбара Боде в своём ежегодном литературном обзоре заявила, что русские реабилитируют Христа. «Литературная Россия» ответила «подвалом» «Проверь оружие, боец!». Боде не смолчала — газета тоже: статью «Опекунша из ФРГ» предварял суровый эпиграф: «Если тебя хвалит враг, подумай, какую подлость ты сделал!»… Папа попал в «чёрные списки» — его перестали печатать.

Не от хорошей жизни он ушёл в фантастику — просто он по-прежнему не хотел лгать. Его первый фантастический роман «Люди как боги» отвергли подряд четыре издательства — по мнению рецензентов, в обществе будущего, нарисованном Снеговым, ощущалась явная нехватка коммунистической идеологии и упорно тянуло тлетворным духом Запада… Кстати, много позже, когда «Люди как боги» всё же увидели свет и книгой заинтересовались в США, во Всесоюзном агентстве авторских прав запретили её перевод на английский язык. Объяснение было прежним: это произведение нетипично для советской литературы и не отражает её высокого идейного уровня… И всё же именно фантастика, переведённая на восемь языков, принесла папе известность (из суммарного тиража его книг — около 2 млн экземпляров — 1,3 млн приходятся именно на неё). А после выхода романа «Люди как боги» на немецком языке в Дрезденском университете на трёх факультетах — философском, физическом и филологическом — прошли научные конференции: студенты пытались разобраться, насколько возможно будущее, которое он придумал.

Но папа всё-таки успел сказать свою правду — к сожалению, не до конца. Он довёл «Книгу бытия» только до ареста. Точка была поставлена за двадцать дней до его смерти.

А теперь — очень личное.

Печатала «Книгу бытия» (как и всё остальное за их сорок два года) мама. Я не знаю, что она чувствовала, когда аккуратно разбирала по экземплярам рассказы о любви своего мужа к другим женщинам. Но я помню строчки из папиного письма (он тогда был в Комарово, куда уезжал каждую зиму — работать) — я прочитала его уже после того, как их обоих не стало: «Галочка, я понимаю, как тебе сейчас трудно. Но я хочу, чтобы ты помнила: это всё было до тебя».

Ему шёл восемьдесят четвёртый. У него были два инфаркта и диабет. Правда, он, как всегда, не очень с этим считался — но в таких случаях близкие обычно начинают готовиться. Нет, не ждут, конечно, не ждут! Боятся, не хотят, отказываются верить… И всё-таки — все мы смертны. А тут ещё операция. Не знаю, о чём думали наши друзья и знакомые, но реакция их была на удивление одинаковой: «Как? Почему? Не может быть!»

Каким образом он ухитрился нам внушить, что — бессмертен?

Первая папина жена называла его принцем холодных улиц. «Я король сегодня. Король снегов», — с горечью говорил он в лагере. И спустя сорок с лишним лет, в девяносто четвёртом, очень старый и очень уставший, он, наверное, всё-таки остался королём. Тогда, в феврале, в день его смерти, я впервые видела зимнюю грозу. Уже стемнело. Снег был мелким, жёстким и частым — метель, свистящее и постанывающее белёсое марево. И сквозь него били молнии и гремел гром. Это было, правда! И ещё одно. Когда-то он сказал о себе — как обычно, честно и, как обычно, беспощадно:

Я прожил жизней в этом мире две.
Всего лишь две! Одну — пустяк, жизнёнок,
Набор дерьма и чепухи — свою.

Вероятно, он имел право так говорить — потому что вся его гордыня, о которой он так охотно и (чего уж там!) с такой гордостью поминал, уходила на то, чтобы мерить себя только абсолютными мерками, до которых человек не может дотянуться по определению. Легко быть кривым в царстве слепых — но папа хотел не этого. Его самолюбие было неотделимо от самоуничижения.