Книга бытия (с иллюстрациями)

Я сказал, что мы не голодали. Это означало, что пайка вполне хватало, чтобы просуществовать без больших лишений. Лишения в семье искусственно создала мама. Мне не хватало того, что уделялось. Я был вечно голоден. Я не мог спокойно смотреть на хлеб, на мясо, на мамалыгу. Хлеб лежал на столе, на тарелку — бывали дни — выкладывали мясо. Хлеб был не мой, мясо предназначалось не мне. Половину провизии, получаемой по карточкам, мама откладывала. «Голодающим!» — хмуро говорила она, отливая кашу в отдельную миску, отрезая от хлеба добрую треть. И затем уносила часть отложенной еды соседям — сегодня Клейманам, завтра Цалкиным, еще кому-нибудь, — остальное брала в киоск: дать тому, кто будет просить, кто упадет неподалеку. Это скудное благотворение не было кратковременной вспышкой сострадания — оно стало суровой, ежедневной службой совести, оно превратилось в самую важную для нее человеческую обязанность. И она не ждала благодарности — она просто не могла иначе.

Умирающий Хуна не напрасно вползал к нам на второй этаж — он подбирался поближе к единственному человеку, который мог позаботиться о нем, который спасал его все последние дни его существования и все-таки не спас — только потому, что кругом были другие молящие о спасении, им нельзя было отказать. Я сказал: скудное благотворение. Оно было скудно, ибо большего не было. Но помню женщин, которые взбирались к нам, уносили кто кусок хлеба, кто немного каши и со слезами благодарили: понимали, как огромен дар, отнятый от себя. И не всегда они были знакомыми, порой просто прохожие, одинокие старухи, бродяжки, еле ковыляющие по тротуару, — мама, увидев их, определяла на глаз, насколько им плохо, и звала к себе покормить, дать что-нибудь на дорогу.

Помню, как она привела беженца. Вероятно, был праздник — Осип Соломонович не пошел на работу. Беженец рассказывал, как страшно жить в их деревне: половина односельчан вымерла, появились охотники на людей. Он с женой бежал в Одессу, жена лежит больная, он побирается по базарам. Мужчина жадно, без ложки, хлебал суп: наклонял тарелку и пил из нее. Он был грязен, изорван, в мешковине, ноги — в открытых ранах, от них странно пахло жареным мясом — меня мутило от этого запаха (много лет потом я не мог прикоснуться к мясу). Мама решила дать ему что-нибудь для жены, но в шкафчике оставался только кусок хлеба — это был мой хлеб, его отложили мне на ужин.

— Ты не умрешь, только раньше ляжешь спать, — жестко сказала мама, отдавая беженцу краюшку.

Мужчина ушел. Я глотал молчаливые слезы: было обидно, что лягу голодный. Осип Соломонович вступился за меня: хватило бы и супа, незачем было отдавать Сережин хлеб. Мама повторила: я не умру без этого куска, а женщине он, может быть, спасет жизнь.

Отчим, улучив минутку, когда она вышла, попросил, чтобы я не сердился: мама у меня великая женщина — я должен с этим считаться. Вероятно, я удивился словечку «великая» (потому и запомнил): оно не вязалось с хрупкой, маленькой мамой. Но я уже начинал догадываться: есть вещи более важные, чем сытость, есть поступки более высокие, чем каждодневная жратва. Да, не хлебом единым жив человек. Но эту истину (одну из величайших), можно и должно уточнить: чтобы жить достойно, необходимо не только требовать чего-то сверх хлеба, но и уметь добровольно от него отказываться. Мама в дни голода это понимала. А я не устроил истерики по случаю того, что лег в постель без ужина.

И когда перед смертью Сары Исаак Клейман, получив от мамы скудный дар, пытался целовать ей руки и кричал — в вечном своем возбуждении он разучился просто говорить: «Вы святая, Зинаида Сергеевна, нет, вы понимаете, это я говорю вам: вы святая!» — я чувствовал некоторое важное удовлетворение. Ради того, чтобы мама носила это звание, можно было и поступиться несколькими ложками ячкаши.

Клейман вообще часто выскакивал во двор — взывал о помощи, восторженно твердил, что Зинаида Сергеевна Козерюк (еще никто не звал ее по фамилии отчима — Штейн, она оставалась Козерючкой) самая настоящая святая, он голову за это положит. На просьбы о помощи соседи виновато опускали головы, святость поспешно утверждали. Я как-то радостно сказал маме, что ее называют таким хорошим словом — она вкатила мне затрещину и гневно приказала не богохульствовать: мало ли какие глупости говорят во дворе, она запрещает их повторять. Южане неумеренны в хулах и хвалах, одесситы признают только экстремальные оценки. В маме, всю жизнь прожившей на юге, сохранилась северная сдержанность.