Книга бытия (с иллюстрациями)

Я не вспомнил за собой никаких особенных хотений, тем более горячих. К иконам это относиться не могло — они по-прежнему украшали парадный угол. И я уверенно объявил:

— Не понимаю тебя. У меня нет никаких желаний, кроме тех, о которых ты давно знаешь.

Она уже не могла сдерживаться.

— Не знаешь? И приказываешь верить? Раньше все-таки старался не врать.

Я тоже начал кипеть.

— И сейчас не вру, мама. Не надо меня обвинять в том, чего нет. Ты что-то сама придумала, а злишься на меня.

— Придумала?!.. С тобой придумаешь! А что я могла придумать, может, хоть сейчас скажешь?

— Не могу сказать того, о чем понятия не имею.

— Значит, не бегал к тете Киле? Не жаловался, что не можешь больше со мной жить? Не упрашивал отца приехать и забрать тебя? И все это втихарька, тайно, трусливо… Мой сын, называется! Да такого сына!..

— Зиночка, не смей! — вмешался отчим. И вдруг резко повысил голос — только раз до этого дня он позволил себе кричать на маму (и тоже из-за меня — когда выяснилось, что я не знаю умножения и деления). — Я запрещаю тебе так разговаривать с Сережей!

Тяжело дыша, она с трудом сдержалась, но заговорила почти спокойно:

— Радуйся! Отец немедленно откликнулся на твой жалобный призыв. Сегодня он примчался в Одессу. Свою новую дочку Верочку прихватил с собой — похвастаться. Так что готовься к исполнению сокровенных желаний.

Я так растерялся, что глупо спросил:

— Откуда ты узнала?

— Тетя Киля прибегала к киоску, все рассказала. Завтра твой отец прибудет к нам в гости.

Больше в этот вечер она не разговаривала — ни со мной, ни с отчимом. В доме повисло враждебное молчание. Спать мы пошли рано — но уснул я поздно. Меня мучили трудные мысли. Я не представлял себе, как стану держаться, — но чувствовал, что жить как сейчас дальше нельзя. Какой она станет, завтрашняя жизнь? Я вдруг убедился, что не знаю, чего хочу. Я сердился на себя: зачем столько наговорил тете Киле?

Отец появился к вечеру. С ним были девочка лет пяти или шести и тетя Киля. Верочка со всеми поздоровалась, дала себя поцеловать, повертелась перед зеркалом — живая, хорошенькая, нарядная, о чем-то лепечущая. Но я плохо понимал, что она говорит. Отец велел тетке:

— Киля, забирай Веру домой. Покрасовалась — и хватит. А мы тут немного потолкуем.

Киля немедленно ушла. Мама поставила на стол угощение — мясо, овощи, бутылку водки и торт. Отец взял меня за плечи и повертел перед собой, как деревянную игрушку, осматривая со всех сторон, только что не ощупывая.

— Вырос, но крупным мужиком никогда не будет, — постановил он. — Почему нос кривой, побили, что ли?

— Нос кривой по кривому характеру, — не удержалась мама. Отец кивнул, как бы утверждая характеристику.

— Вид у парня ничего, только в лице что-то женственное. Можно перерядить в девочку — вряд ли кто заметит подмену. Не пробовала, Зина? Раньше ведь любила всякие одежные маскарады.

— На Сереже пробовать побоялась. Можешь и ты попытаться — но вряд ли удастся.

Мне не понравился этот разговор. Когда появлялись лишние деньги, мама и правда любила наряжать меня в полуженские одеяния — хорошо, что денежного благополучия у нас давно не наблюдалось. Да теперь я бы и не разрешил уродовать себя дурацкими нарядами! Отец этого, конечно, не знал. А я не догадывался, что через пять лет с восторгом наряжусь в женское платье, из двух махровых полотенец сооружу грудь, накрашу губы и в таком виде — девушкой средней уродливости, но с солидным бюстом — целый день проваландаюсь по бульварам Одессы в компании хохочущих друзей — и никто из встречных-поперечных не заметит маскарада.

— Давайте за стол, — предложила мама, разливая водку. — Отметим встречу.

Отец показал на меня.

— А Сереже почему не наливаешь? Уже пора — парень молодец.

— Сереже не надо, — отрезала мать. — Он молодец против овец, а против молодца сам овца. — Это было ее любимое (по отношению ко мне) присловие.

— Берешься доказать? — пошутил отец.

— А чего доказывать? Он сам себя и показывает, и доказывает.

Они продолжали перебрасываться репликами. Мама говорила холодно и сдержанно, отец — непринужденно и весело, мы с отчимом молчали. Я переводил взгляд с одного на другого — все трое показались мне новыми и неожиданными. Впрочем, об отце можно не упоминать: я его знал лишь по разговорам о нем. Но мать была не похожа на себя — напряженная, собранная, резкая в словах и движениях. Она сжалась в нервный комок — словно готовилась к схватке. А молчаливый отчим старался не смотреть ни на маму, ни на отца. И у него было виноватое лицо, он как будто просил прощения — и смиренностью, и молчаливостью, и скованностью, и даже тем, что выглядел очень бедно рядом с нарядным отцом.