Я не помню ни одного моего клиента, который бы стыдился, как она. Ей приходилось невероятно тяжело. Долгие месяцы, когда она что-то начинала рассказывать о себе, она делала это в воротник собственного свитера. В ее рассказах не было ничего ужасного: ни распутства, ни убийства, ни предательства, ну совершенно ничего, чтобы хоть кто-то мог ее в чем-то упрекнуть. И тем не менее каждый раз, рассказывая о себе, она чувствовала почти непереносимый стыд. В течение сеанса на столе образовывалась внушительная горка из салфеток (которая тоже была объектом ее стыда), потому что иногда она плакала почти все отведенное время. Иногда порывалась уйти прямо в середине часа. Я не отпускала. Она мужественно продолжала стыдиться, никогда не смотрела на меня, часто вообще не вылезала из воротника до самого конца встречи.
Особенно она стыдилась того, какой она была в детстве. Этого она простить себе вообще не могла. «Я была забитой, подстраивалась подо всех, была слишком правильная, много училась, не умела общаться, часто боялась. Это ужасно и нельзя простить!» Самое печальное, сколько бы я ей ни говорила, что не считаю все это ужасным, что мне грустно, что у нее по этому поводу столько переживаний, ей было все равно. Ее стыд давно не нуждался во внешней подпитке, она давно научилась генерировать и питать его сама. И очень страдала от этого. Она то начинала ненавидеть себя всей душой, непонятно за что, то всех остальных, непонятно почему. Она отвергала и постоянно ждала отвержения, а если его не было, она придумывала его сама. Это значительно осложняло ей жизнь: делало ее труднопереносимой.
Временами она приходила с открытым лицом, смотрела в глаза и говорила о том, что она, в общем, хороша необыкновенно и никто не дотягивает до ее уровня. Что неудивительно: совершенно невозможно всю жизнь жить с ощущением, что ты – «ниже плинтуса». Она утверждала, что я задаю избитые вопросы и ей давно все совершенно понятно, к тому же очень скучно.
Потом снова появлялась и начинала отчаянно себя стыдиться. Нельзя было угадать, какой она придет в следующий раз. Она, похоже, и сама мучилась от того, что не знала, каким будет ее следующее утро. В жизни это оборачивалось большими и маленькими проблемами. Она не могла долго находиться в отношениях, стыдилась собственной матери, и молодого человека у нее не было. С отчаянием она говорила: «Мне уже девятнадцать лет! Но кто на меня взглянет?», и почти одновременно: «Мне нужен самый интересный, самый потрясающий парень. Другие мне не нужны!» – и влюблялась в звезд своего института, в звезд шоу-бизнеса, недоступных, как Альфа Центавра.
Постепенно она научилась переносить свой стыд без упрятывания в воротник и слез. Стала оценивать себя, свои умения, внешность, таланты более адекватно, ближе к тому, как я видела ее со стороны. Я считала это большим продвижением. Но ее по-прежнему «качало» как маятник: она то говорила, что изменилась настолько, что теперь ей скучно со всеми ее бывшими знакомыми, то начисто отрицала хоть какие-то собственные достижения. Стыд уже не был ее врагом, но другом так и не стал, да и не мог стать.
