Книга Джо

— Я не знаю, — говорит она, возвращаясь к моему порезу. Она вытаскивает из ящика подо мной кусок марли и пластырь и начинает аккуратно забинтовывать рану. — Может, какая-то странная форма покаяния.

— Прекрасная теория, — говорю. — Только в чем мои грехи?

— Ну, грехи у всех есть.

— А у тебя какие?

Она обдумывает мой вопрос.

— Не знаю точно, — признается она, задумчиво кусая губу. — Но я уверена, что искупила их уже сполна.

— Я слышал про это… я имею в виду, про твой брак. Мне очень жаль. Не знаю даже, что сказать.

— Вот и отлично, — говорит Карли, резко поднимаясь и опуская мою забинтованную ногу, — потому что эту тему мы не обсуждаем.

— Мне жаль, — повторяю я.

— Не нужно меня жалеть.

— А что же мне нужно делать?

Карли пронзает меня взглядом, в котором неловко сталкиваются горечь и скрытая теплота, как гости, слишком рано пришедшие на вечерний коктейль.

— Домой идти тебе нужно.

Всю недолгую дорогу домой мы с Джаредом сидим в давящей тишине, и остатки дурмана выходят из нашей крови, как пузырьки из постоявшей бутылки шампанского. Я проигрываю в голове наш разговор с Карли, пытаясь точно воссоздать тональность, но воспоминание о нем уже очень нечеткое, за гранью реальности. Я по-прежнему понятия не имею, как она ко мне относится, но начинаю сильно подозревать, что повода для безудержного оптимизма в ее двойственном поведении искать не следует. Мы подъезжаем к дому, Джаред выключает двигатель, откидывается назад и протягивает мне ключи.

— Ну, как там все прошло?

— Нормально, — отвечаю я. — Не то чтобы супер. Не знаю. Паршиво.

— Ну, самое главное — ты точно знаешь, как именно.

— А насчет той девчонки в окне?

— Кейт.

— Кейт. Ты вообще собираешься с ней поговорить?

— Не знаю, — говорит Джаред. — Хотя это все дико мучительно, но есть в этой стадии что-то приятное.

— Она не знает о твоем существовании. Разве это вообще можно назвать стадией!

— Это правда. Но зато я еще не успел ничего запороть.

— Тоже верно.

Мы выходим из машины и устало бредем по лужайке к переднему крыльцу, как навоевавшиеся солдаты только что из окопа, и тут Джаред весь напрягается. «Все пропало», — шепчет он мне еле слышно. Подняв глаза, я прослеживаю его взгляд и обнаруживаю на крыльце Синди — выглядит она уставшей и злой как черт. Она свирепо оглядывает нас, ободранных, хромающих, перепачканных в краске, а когда ее осуждающий взгляд останавливается на мне, то в нем вспыхивает неприкрытая враждебность. Она быстро принюхивается, лицо ее на мгновение морщится, и у меня нет никаких сомнений: она учуяла запах травы. Я готовлюсь к страшной головомойке, но эта ночь приберегла для меня еще один сюрприз. Синди спускается со ступенек и медленно кивает, как будто я только и сделал, что оправдал ее самые худшие ожидания.

— Привет, Синди, — говорю я, чтобы прервать молчание. — Что случилось?

Она еще не успела ответить, но я уже знаю, почему она пришла. Интуиция подсказывает мне: отец вышел из комы. Случилось чудо, врачи разводят руками. Какая-то сестра, проходя мимо его палаты, увидела, что он сидит на постели, растерянный, но абсолютно бодрый. И когда с него сняли кислородную маску, то он хриплым голосом позвал своих сыновей, именно во множественном числе, одного и второго. Теперь предстоит восстановление сил, чувство неловкости, физиотерапия, прерывистые разговоры о наших былых проблемах, взаимные обвинения, завуалированные извинения, но сквозь все это прорастет что-то новое, возможность второго шанса. Я не буду уклоняться, я выскажу свою горечь, дам волю своему сарказму, я не упущу возможности снова обрести целостность.

Синди секунду смотрит мне в глаза, а потом отводит взгляд.

— Твой отец умер, — говорит она.

Воспоминания мелькают как в калейдоскопе: отец учит меня кататься на новом двухколесном велосипеде, и вот он в ужасе несется за мной, когда у меня — вдруг! — получается, и я усвистываю вперед по нашей улице, а мама с Брэдом хохочут на лужайке перед домом. А вот мой макет горы Святой Елены в четвертом классе, отец до утра не ложится спать — помогает мне найти нужную пропорцию соды и уксуса, чтобы смоделировать извержение в построенной мною модели из папье-маше. Вот он, весело чертыхаясь, помогает мне вытащить пятикилограммового полосатого окуня на взятой напрокат лодке в проливе Лонг-Айленд и победно хлопает меня по спине, когда мы наконец одерживаем верх над мощной рыбиной. А вот он моет машину перед гаражом, вдруг направляет шланг на нас с Брэдом и гоняет нас струей по всему двору; мы запутываемся в шланге и в конце концов все валимся на землю — мокрая, дрыгающая ногами и руками куча-мала…

Но вот какая штука. Ничего этого на самом деле не было. Или было. Я уже сам не знаю. Я столько времени провел, заново переживая и переписывая эти годы, что уже толком не знаю, откуда взялся тот или иной эпизод. В своей безрассудной ярости я умудрился до такой степени изгадить свою память, что никогда больше не смогу вычленить из нее реальные события: если в прошлом и было что-то хорошее, все это теперь затерялось в груде вымысла. А хуже всего то, что, похоже, я сделал это намеренно.