Книга джунглей. Вторая книга джунглей

Прежде, чем павлин проснётся и мартышки закричат,
И расправят крылья коршуны для взмаха,
В джунглях промелькнёт беззвучно чья-то тень и чей-то взгляд.
Знай, малыш-охотник, это поступь страха!

Незаметно по траве чей-то дух скользит в листве,

Цепко смотрит, шепчет, движется незримо,
И по лбу стекает пот — это рядом он идёт.
Знай охотник, это страх проходит мимо!

Прежде, чем проступят горы, озарённые луной,

В час, когда по тропкам влажный сумрак льётся,
Кто-то прямо за спиной шелестит во тьме ночной.
Знай, малыш-охотник, это страх крадётся!

На колени! И стрелу ты в насмешливую мглу

Посылай, и в пустоту метай копьё;
Но руку опустил стрелок, кровь отхлынула от щёк.
Знай охотник, это страх проник в неё!

Если ураган ломает сосны, словно ствол их тонок

Как травинка, и потом по полю мчит,
Голос есть, перекрывает он раскатов грома гонг:
Знай малыш, что это страх в тебе кричит!

Молний свет под рёв и свист освещает каждый лист,

И валун огромный пляшет на волнах,
У тебя в груди все спёрло, сердце прыгает, и горло
Пересохло. Знай, охотник — это страх![81]

КВИКВЕРН (перевод И. Комаровой)

Те, кто живёт у Восточных Льдов, безвольны, как талый снег;

За сахар и кофе сделают всё, что белый велит человек.

А те, кто живёт у Западных Льдов, бранятся, воруют, лгут;

Заезжим купцам продают меха — и душу свою продают.

А те, кто кочуют у Южных Льдов, подачек ждут без стыда;

Там женщины в бусах и лентах цветных, а в юртах мрак и нужда.

Но есть ещё жители Древних Льдов — к ним белым заказан ход;

Из рога нарвала копья у них — и это охотничий род!

— У него уже открылись глаза. Смотри!

— Положи его обратно в шкуру. Сильная вырастет собака. На четвертом месяце мы дадим ему имя.

— В честь кого? — спросила Аморак.

Кадлу обвёл глазами своё жилище — снеговую хижину, стены и потолок которой были обтянуты тюленьими шкурами, — и задержал взгляд на четырнадцатилетнем Котуко. Мальчик сидел на нарах, по ночам служивших постелью, и вырезал из моржовой кости пуговицу.

— Назови его в мою честь, — усмехнувшись, сказал Котуко. — Он скоро мне пригодится.

Кадлу улыбнулся в ответ, так что глаза его превратились в едва заметные щелочки — до того толстые у него были щеки, — и кивнул головой своей жене Аморак. Обычно злобная мамаша щенка жалобно заскулила, видя, что ей никак не добраться до своего детёныша, который копошился в меховом мешке, подвешенном для тепла прямо над горящим очагом — продолговатой каменной плошкой, налитой тюленьим жиром. Котуко вернулся к своему занятию, а Кадлу бросил моток собачьей упряжи в каморку, пристроенную к стене хины, стащил с себя тяжёлую охотничью одежду из оленьих шкур, положил её для просушки в сетку из китового уса, укреплённую над вторым очагом, и, усевшись рядом с Котуко, принялся строгать мёрзлый кусок тюленины в ожидании, пока Аморак подаст обычный обед — вареное мясо и кровяную похлёбку. Ранним утром он ушёл на охоту за восемь миль от посёлка и только недавно вернулся с хорошей добычей — тремя крупными ленями. Из низкого снегового лаза-коридора, через который попадали внутрь хижины, доносился визг и лязганье зубов: это собаки, освобождённые от упряжи, дрались за место потеплее.