Книга из человеческой кожи

Приношу свои соболезнования будущему читателю: эту часть моей истории бессвязно рассказал малыш, лежащий в колыбели, так что не следует ожидать здесь описаний утонченных зверств. Заботы и тревоги несмышленого ребенка еще некоторое время останутся заботами и тревогами читателя.

Например, особую важность в это время обретает молоко. Ни одна кормилица не согласилась взять меня, так что мне пришлось стискивать челюсти на материнской груди и сосать.

Первое из преступлений моей матери, за которое она в свое время понесет должное наказание, состояло в следующем: она старалась не смотреть на меня, даже когда я кусал ее. Что же до молока, то, клянусь, у него был привкус отвращения. Она с любовью останавливала взор на моей сестре Риве, беззаботно играющей со своей куклой в дальнем углу комнаты. Так что мне приходилось питаться второсортной сладостью, тайком воруя причитающиеся мне порции материнской любви.

Сострадательный читатель может пролить слезу над бедным венецианским bambino,[16] чья мать поскупилась для него даже на нежную жидкость жизни. И чья мать никогда не запечатлела ни одного поцелуя на его челе, никогда не ласкала его крошечный пальчик своими.

– И что же вы при этом чувствовали? – негромко вопрошает читатель.

Я чувствовал себя отвратительно.

Зрелище было безобразным и постыдным, а молоко имело привкус железа, потому что мои беззубые десны с такой силой стискивали норовящие уклониться груди матери, что на них выступала кровь.

Но она по-прежнему отводила глаза в сторону, поспешно вручая меня нянечке с бутылочкой, и никогда не просила вернуть обратно. Мой отец, которому тогда исполнилось уже сорок лет, никогда не требовал этого от нее. Да и как он мог? Ведь он даже не заходил в детскую.

Вы только посмотрите на моих родителей, повернувшихся ко мне спиной. Это было плохо, а скоро станет и небезопасно. Старомодный читатель уже, наверное, почуял, что молоко свернулось и скисло; здесь намечается новая тенденция в моей истории, истории с плохим концом.

Я оглядел свою колыбельку, к которой подходило все меньше и меньше людей. И взгляд мой остановился в углу, на моей сестре Риве, той, которую моя мать предпочитала мне.

Сестра Лорета

Нам понадобился почти весь день, чтобы добраться по разрушенным улицам города до монастыря Святой Каталины.

В самом сердце города мы увидели, что Господь, разумеется, пощадил собор, если не считать незначительных следов Его неудовольствия. Тем не менее поговаривали, что в монастыре Святой Каталины обрушилось множество келий и что крыша над жилыми помещениями послушниц обвалилась. Я не замедлила сделать из услышанного свои выводы.

Да уж, не убавить и не прибавить. Во-первых, в монастыре меня приняли без должного уважения. Там вообще все пребывало в состоянии недостойного беспорядка, что, естественно, списывали на землетрясение. Но ведь не землетрясение раскрасило монастырские своды в кричащие голубые и плотские терракотовые тона! Это ведь не землетрясение вырастило варварские цветы и деревья во дворе, где довольно было бы одного только распятия! Не могло оно служить оправданием и запахам обильной и жирной еды, доносящимся из каждой кельи.

Priora[17] не дала себе труд встретить меня лично под предлогом того, что занималась ранеными. Среди упавших камней расхаживали мужчины с ручными тележками, беззастенчиво разглядывая беззаботно болтающих монахинь. Глубокое внутреннее разложение и неустройство чувствовалось уже в том, как монахини невежливо смотрели на меня и хихикали, когда встретили у ворот монастыря и препроводили в келью, где в воздухе все еще висела густая пыль.

Землетрясение вскоре превратилось лишь в воспоминание. Оставленные им шрамы скрыли под собой ленты вновь уложенных камней. Шли месяцы, а я все никак не могла примириться со своей новой жизнью.

Потому что в помещениях монастыря я вдруг почувствовала, что пребываю в еще более безбожном и греховном месте, чем даже на улицах Куско. Только представьте себе мое разочарование, когда я обнаружила, что души сестер монастыря Святой Каталины легковесны, как перья, и что эти монахини увиливают от исполнения духовных обязанностей в поисках чувственных наслаждений за столом в трапезной и в музыкальной комнате.

Одиночество – вот сущее проклятие праведников. Я с превеликой радостью предвкушала, как войду в монастырь и душа моя обретет утешение, которого так долго искала. Но с самого начала жизнь моя в монастыре Святой Каталины оказалась погребена под грузом сердечной боли и оскорблений, поскольку во всей обители не нашлось ни одной сестры, которая распознала бы во мне особое создание и с радостью приветствовала бы его. Собственно говоря, легковесные монахини находили тысячи причин, чтобы уколоть меня тысячью самых неприятных способов. А когда они оставляли меня в покое, то старательно избегали моего общества, как всегда бывает с избранными Богом, поскольку имя невежественным душам – легион, и так будет продолжаться до самого Судного дня.