Книга Каина

– Лучше уж отказаться от рыбы, чем тревожиться за мокрых и замерзших мальчишек, которые того и гляди захворают, – причитала она.

Весна стояла холодная, и Адам вынужден был признать ее правоту. Адам и Авель сдались. Только Каин остался верен затее и продолжал биться над загадкой.

– Плот должен быть больше, – сказал он.

– Больше? – Адам не понимал, каким образом они могут улучшить плавучесть плота.

– Больше и легче, – объявил Каин и в тот же день начал все сначала – согнул ветви в виде шпангоутов и вскоре получил каркас огромной ладьи. Потом стал оплетать его камышом.

Адам помнил, как все смеялись над ним. И ругались, когда он тщательно обмазал плетеную посудину овечьим жиром, дорогим, не предназначенным для игр.

Но когда Каин закончил работу, лодка поплыла по озеру, плотная, легкая и такая большая, что рыбачить могли сразу оба брата.

Авель, привыкший греться в лучах всеобщего восхищения, ревниво отнесся к успеху Каина. Ева застыла в молчании, широко раскрыв глаза, она поняла всю важность открытия: Каин обладал способностью для нее непостижимой.

Адам против воли почувствовал восторг и уважение и все твердил про себя, что этот мальчик особенный.

Разве он думал об этом с неприязнью? Разве не выразил одобрения? Этого он не помнил: все случилось так давно.

Сейчас овцы были в безопасности, на горе у ручья. Он мог идти домой, но внезапно вспомнил, что Ева просила принести свежего мяса, чтобы приготовить праздничный обед в честь рождения его ребенка.

Он забыл попросить об этом Каина. И теперь Каин свежевал тушу, привычно и умеючи орудуя ножом.

Глава четвертая

В этот день и Лета мучилась стыдом и страхом. Она совершила недопустимое, позволив себе жалобы в объятиях мужа.

Гнев Каина был велик. Так велик, что в тот вечер он больше не пробовал завоевать ее после возвращения с постройки. И все же она молилась всем существом. Маленьким существом, которое обременяло большое чрево.

Лету единственную во всей семье не беспокоили перемены в настроении Каина, его печаль, его горячность. Мужчина не был доступен пониманию девочки из большого женского шатра на стойбище Эмера. Перед мужчиной следовало склоняться, как трава перед ветром. А кто знает, откуда ветер подует? Почему он сегодня немилосердно обожжет ледяным холодом, а завтра обдаст сухим мучительным жаром, как в пустыне?

Лишь иногда, веющий нежно, он обласкает Щеки с благоговением.

И тогда можно быть благодарной.

Вначале, когда они еще только познавали друг друга и были полны скрытых возможностей, он разговаривал с ней, постоянно искал беседы и отклика. Это беспокоило ее, потому что она не находила ответа и не знала, что ей делать с его доверием. Было нечто непозволительное, непристойное, немужское в этом его мягком разговоре с женщиной.

Она полагала, что он унижает себя – и ее. И старалась выйти из затруднения, не слушая мужа.

А вскоре научилась молчать.

Ее доверие было отдано Еве, женскому сообществу.

Тогда, вначале, любовь между нею и мужем была мягче, игра – богаче. Он был нежен, умел ее ждать.

Потом, когда она стала избегать разговоров, объятия стали жестче, грубее, все чаще он подступался к ней сзади. Случалось, ей не хватало нежности. Но не от всего сердца, ибо наслаждаться любовной игрой она могла лишь короткие мгновения. Потом она решила, что это даже неприлично и настоящий мужчина не должен быть полон мягкости и внимания.

Грубость и унижение всегда возбуждали Лету, разжигали в ней похоть. Она никогда не задумывалась об этом, но чуяла, что так оно и есть. Иногда ей хотелось далее, чтобы он ее ударил, при этом она вспоминала истошный женский вой на стойбище, вопли избитой женщины, в которых слышалась гордость, и странную покорность всех остальных, когда они врачевали раны страдалицы.

Тайные воспоминания, полные стыда и похоти. Каин не бил. И конечно, это заслуживало благодарности. Особенно сейчас, когда она понесла, думалось Лете, в памяти которой еще жили тяжелые воспоминания: дети, слишком рано вытолкнутые из матки, умерший плод. Тогда ненависть к мужчинам пожаром полыхала по всему женскому стойбищу. Но до бунта дело никогда не доходило: чересчур уж сильна была женская похоть. Да и зависимость от мужчин.

«Жизнь там, дома, грубее и ярче, чем здесь, – часто думала Лета. – Но и проще, понятнее». Опечаленный кричал; побежденный был попираем всеми, топтавшими его гордость, преступивший законы стойбища терпел позор и общее осуждение. Обозленный ругался; а женщины, случалось, лаялись, как бешеные собаки.

Но приходила ночь, все забывалось, и они спали бок о бок в шатре. И думали о тех женщинах, что отсутствовали, с завистью или облегчением, гадая – возможно, немного возбужденно, – какими те вернутся: бесстрастными, довольными или огорченными.