Книга Каина

Том Тир, за секунду до этого переместившись на табуретку у камина, откинулся спиной на стену, и его мягкие черные ресницы шевелились как сгусток копошащихся насекомых на глазах. Его лицо напоминало дым и пепел, разбомблённый город. Со стороны казалось, что оно неподвижно.

В комнате стояла кровать: низкая двуспальная кровать, застеленная тремя грязными серыми армейскими одеялами. На стене между двумя квадратными окнами — штор на них не было, и по ночам четыре стекла в каждом их них, отливали черным глянцем — висит потускневшая гравюра без рамки. Один её угол отстает от стены, там, где отошёл скотч. На двух других стенах — похожие гравюры, обе косо прилеплены, а одна надорвана в углу. На четвертой стене — неумелый карандашный набросок каких-то деревьев и женский портрет акварелью, мутный и розовый, сделанный на писчей бумаге. Работа подруги Тома Тира. Автопортрет. Временами он заговаривает о ней. Всегда в туманных выражениях. Она слезает в какой-то из загородных лечебниц. Еще один предмет мебели, не считая дивана без спинки и табурета, на котором сидит Том, это чертежный стол, который можно повернуть на шарнирах под любым углом. За ним Том Тир будет работать, если когда-нибудь станет архитектором. В настоящий момент стол установлен в горизонтальное положение, на нём стоят часы, неработающая электрическая лампа, горящая свеча, радиоприёмник с пластмассовым ящичком, в который встроены еще одни часы. И те и другие показывают двадцать пять минут девятого. Больше на столе ничего нет, кроме баяна, стакана с водой и ложки.

Мы вмазывались час назад. Весь героин проширяли.

Каждый из нас сознавал, насколько хорошо чувствуют себя остальные. От жара дров в камине щёки пылают. На наших лицах лоск и невозмутимость.

— Мне и с этим делом плохо, и без него тоже, — говорила до этого Фэй, тыча себя в тыльную сторону ладони — плоть там у нее тонкая и похожа на воск — в поисках подходящей вены. С третьей попытки вена нашлась, и кровь поднялась по игле в капельницу, мелькнула томно-красным языком в бесцветном растворе.

— Есть. — мягко произнесла она и медленно улыбнулась. Когда она опустила пипетку с прикреплённой к ней иглой обратно в стакан с водой и пришлёпнула тыльную сторону синеватой ладони салфеткой, в её глазах исчез всякий страх, осталась лишь уверенность, а в их желтоватой глубине загорелась радость. Я знал, что в эти секунды ей все нипочём. Я тихо засмеялся над ней и прикоснулся пальцами к её дряблой щеке. В те моменты я радовался за неё и знал, что она, когда станет наблюдать, как через секунду ширяться буду я, порадуется за меня.

Каждый из нас сознавал, насколько хорошо чувствуют себя остальные. То, что каждый из нас осознавал, что ему хорошо, усиливалось этим осознанием.

Я вдруг объявил, что колесо еще не изобретено.

— Что за колесо? — спросил Том Тир.

Мы сидели: три отсутствующих лица уставились в пламя, грубое пламя, за плечами стоял мрак. Побитая молью шуба Фэй сбивалась у неё под подбородком, будто старая шкура какого-то животного.

— Снаружи, — сказала Фэй, вытаращив желтоватые глаза, тускло поблескивающие в свете от камина, — нас окружают джунгли.

Она сипло расхохоталась и дружески положила свою синеватую ладонь мне на колено. Лицо Тома Тира, обращенное к потолку, выражало идиллию и непоколебимость.

— А ещё там дождь идет, — мягко произнесла она.

Через секунду она спросила:

— Ты говорил, у тебя отец был шпионом, Джо. В смысле, в разведке служил?

Я сказал:

— До того, как стать безработным, он работал шпионом. Вначале был музыкантом, а после подался в шпионы. Его работа заключалась в том, чтобы шнырять по клубам и концертным залам, искать, где нарушают авторские права. Он был мусор, палач, Представитель Власти. Он вечно опускал шторы…

Я нагнулся и громко прошептал на ухо Фэй:

— Ты разве не знала, что люди умеют видеть насквозь?

Я сказал:

— В итоге он настолько стал ассоциировать себя с Властями, что оказался безработным. Он слишком много на себя взял, чувствовал, что имеет право принимать решения от имени исполнительной власти, пускай даже он был всего-навсего швейцаром. Когда во время войны его вызвали в суд за продажу без купонов конфет по ценам черного рынка — он продавал их по четверти фунта каждому, кто высказывал консервативные настроения — он стал толкать речи против социализма и бюрократов. Когда его арестовали за подстрекательство на улицах, он со слезами на глазах умолял поверить ему, что он только пытался навести порядок в очереди.

Фэй тыкала в пламя поленом, улыбаясь, будто желтый идол.

— Схожу наколоть ещё дров, — предложил я.