Книга Холмов

Зеленые глаза будто пульсировали, темные зрачки то расширялись, то сужались, в мечущихся глазах девчонки бились любовь, страх и мольба. Сердце герртруда стучало с той же силой, он чувствовал, как исходящие от жрицы сила, запах и жар бередят его с ног до головы, как лицо багровеет, наливаясь кровью, как стучит в ушах, как отвратительный зуд прокатывается по всему телу.

— Мерзость, — рявкнул Ганс. — Ты полна ее, такая юная! — он тряс девчонку за плечи, склонившись к самому лицу, лишь бы не видеть беззащитную грудь, маленькие аккуратные вишенки ее сосков. — Я чувствую, как это исходит из тебя, понимаешь?! Ты живая, красивая — и мерзкая! Мы должны вырезать, выжечь ее из тебя!

Он рванул разрезанную рубашку еще сильнее в стороны, обнажая солнечное сплетение, схватил покрепче ланцет, привычным движением приставляя его острием вниз. И ахнул. Отшатнулся.

В солнечном сплетении Алейны зияла большая вырезанная дыра, размером и формой с ее ладонь. Не веря своим глазам, нульт присмотрелся — и увидел, что место солнечного сплетения занимают два искусно переплетенных иссиня-черных крыла, скрепленных витой серебряной цепочкой, прошившей плоть девушки. От гладких вороньих перьев веяло совсем другой магией, чем от самой жрицы, в них дышала смерть — с невероятной, божественной Силой. Не было ни капли крови, все казалось филигранным и нереальным.

Было видно, как внутри дыры, внизу, стучит под алыми ребрами… ее сердце.

— Что это, — севшим голосом спросил он. — Что?

— Я живая! — воскликнула Алейна, плача. — Но живая взаймы. Моя жизнь принадлежит капризному богу. Смеющемуся богу. Королю Ворон.

— Как? Как это возможно?

— Мы погибли в бою. Левран оживил нас, но теперь Лисы живут взаймы. Наши жизни принадлежат ему, в любой момент он может забрать их, и мы умрем. Но если… если мы разгадаем его загадку, ответим на вопрос жизни и смерти — мы будем в расчете. Если он не изменит своего решения. Капризный бог…

Алейна смотрела на Ганса, печальная и кроткая, как сама любовь. Изумрудные глаза были настолько выразительны, кажется, он никогда не видел столько всего, умещенного в один взгляд! Только однажды, старый рыцарь из Горды вскинул голову, почувствовав опасность, и увидел снайпера, целящегося ему в лицо.

— Тебя невозможно спасти, — глухо сказал Ганс, тяжело дыша. — Невозможно спасти, фройляйн.

Рука его, дрожащая, медленно сжалась в кулак с отточенным лезвием ланцета.

— Не убивай меня, — просила Алейна, видно, уже из последних сил. — Так обидно… ведь я спасла тебя. Только затем, чтобы ты меня убил?..

— Тебя нельзя. Нельзя оставлять.

— Ведь вы сражаетесь за людей, панцер. Вы защищаете людей от богов! Если убьешь меня, моя душа перейдет капризному богу. Сбереги мою жизнь…

Секунду Ганс думал об этом, всерьез. Все внутри него сжималось и разбухало одновременно. Время убегало.

— Твоя душа и так принадлежит богам, — глухо рявкнул он. — Я всей кожей чувствую скверну, идущую от тебя. И если ты перейдешь от владеющей тобой Хальды к безумному Леврану — так тому и быть. По крайней мере, ты выбудешь из мразного воинства княжеских жрецов, — он замахнулся.

— Ганс Штайнер.

Откуда, ошеломленно подумал Ганс, здесь кто-то знает мое полное имя?

Он рывком обернулся и увидел дуло собственного огнестрела, непривычно, завораживающе глядящее ему прямо в лицо. Но не темнеющий колодец смерти привлек взгляд герртруда, а черные глаза, смотрящие из-за прицела, глаза, в которых сверкала черная сталь — в этих глазах она уже выстрелила в него, он уже был мертв, все было решено. Грязные волосы неровно разметались по ее лбу. И Ганс внезапно понял, что ошибался. В этом взгляде уместилось еще больше, чем у того рыцаря.

Раскатисто грохнул выстрел, и его лоб взорвался.

Откинутый наземь, он еще полсекунды, может даже секунду осознавал: как гаснут его чувства, одно за другим. Секунда — это долго, и он успел почувствовать их все. Физически ощущал рваную дыру в своем черепе и свинцовый шар где-то в кровавой каше из лобной кости и мозгов. Торопливо бегущую по лбу, по носу горячую кровь. Рефлекторно дергающиеся руки и ноги. Боль. Ошеломление. Удивление — как же странно все сложилось, снова не так, как было должно. Сожаление. Стыд, сильный, сильный стыд.

Но почему-то он совсем не чувствовал мерзости. Когда отключались одно за другим зрение, слух, обоняние, осязание и боль. Память, осознание себя. Он впервые за долго время, с самого детства не чувствовал мерзости и скверны. Совсем.

Час Совы Глава пятая. Где слышен нечеловеческий Зов, сотрясающий Холмы; где ханту преследует стая железных варгов… а настигает безраздельное безумие.