Книга масок

После прелестной литании он смиренно просит прощения:

Мария радостных судов,
Тебя звездой на море видно;
Мне очень горько и обидно,
Что к гимну так я не готов.

С высоты башни он приветствует море, его корабли:

Добрый путь
Вам, лодки, барочки и гички;
Крылатые носите клички!

Последняя строфа «Tryptique à la louange de la vie»[193] – это гимн любви и благодати:

С собою я несу, о женщины и мужи,
Для сердца и души тепло без всякой стужи,
И весть, где все слова полны любви всесильной;
Как дети, в первый раз надев наряд крестильный
………………………………………………….
Невинность с радостью, любимых две сестры,
Пошли вы за руку, где вешняя равнина,
Под пенье птиц сбирать цветочки розмарина.

День радости настал. О, сердца, воздвигайте для себя новые строения, будьте добрыми, чтобы идти навстречу тому счастью жизни, которое распространится на города и веси

Вплоть до деревьев, что издали обои напоминают.

Вот когда мы будем дышать воздухом, насыщенным любовью. Повсюду мир, чистота! Повсюду весна!

И, благовестные колокола,
Дверей последуйте примеру,
Скажите людям, что Ученье кончилось
И нынче настала новая жизнь.

Эта новая жизнь трепещет в сердце, в поэзии Макса Эскампа, в саду, вскопанном и засеянном его руками, в саду, расцветшем благодаря его стараниям. Если иногда лейка садовника кажется наполненной водой из прекрасной реки Мудрости, то это объясняется тем, что стихия эта чудесно разлилась во всех направлениях, просочилась во все фонтаны. Сад Эскампа – произведение своеобразного садовника. В его поэзии религиозное чувство менее глубоко и менее широко, чем в поэзии Верлена. Но зато оно тут более интимно, более чисто. В нем больше святости, больше лампад, больше свечей и колоколов. Это не любовь, плачущая над тем, что она не умела любить. Наоборот, это любовь, которая с улыбкой, с восторгом отдается воспоминаниям, отличающимся необыкновенной чистотой. Это любовь целомудренная. Ни следа чувственности, даже мистической, в следующих, например, строках:

Бархатные ангелы, ангелы добрые,
Ангелы, печать вечерняя меня колдует,
Царица Савская меня в глаза целует!
Христианнейшие ангелы
Во мраке домов проклятых!..

Это все, не считая нежного и грустного намека – в другом месте – на бесконечно любимую женщину, руки которой, как цветы, покрыты влагой слез, текущих из ее глаз. Но мученья плоти, чувственная любовь одинаково далеки от его пейзажей, что бы они ни изображали – дома или лес.

Макс Эскамп поет как дитя, как райская птица. Он хочет быть ребенком. Он та сказочная птица, которую один монах слушал около пятисот лет. И как в легенде, пока он слушал, пока приходил в себя, все изменилось кругом: жесты мужчин, глаза женщин. Окружающие предметы не возбуждают в нем соответственных мыслей.

В воскресенье пьяный водкой…

мечтает о приобщении к силам невидимым и прекрасным.

Бродили долго, Теофиль мой, – да?
Сердца людей ведь тоже города…

Кто знает, что творится внутри этих безмолвных людей, что значит неясная песнь, которая звучит в их душах, все же представляющих их себя некоторый храм? Макс Эскамп угадывает эту неясную песнь и перекладывает ее на музыку под покровительством Saint-Jean-des-Harmonies[194]. В поэзии Эскампа все музыка и ритм. Можно подумать, что стихи свои он слагает всегда на мотив какой-нибудь песни, иногда с ущербом для них, так как поэзия и музыка вещи очень различные. В результате, поэзия приносится в жертву музыке, язык – ритму, слова – мелодии. С этим недостатком мы довольно часто встречаемся в старинной латинской прозе, где смысл подавляется ритмом и богатой рифмой. Не следует искать красоты стиха вне слов, согласованных с определенным смыслом. Стих естественно стремится нарушить простой ход мысли, а неясность, если она не намеренная, всегда дефект.