Книга мертвых-2. Некрологи

- Представляешь, - сказал мне Беляк, - до чего она безумна? Он же в тюрьме, Наташа, скоро приговор будет... Как Сергей Лимонова побьет, где побьет, ты что?

Почему она так себя вела во время последней встречи? Хотел бы я, чтобы она себя вела как женский персонаж Эсхила или Софокла? Хотел бы. А то, что так приземленно провела встречу, оказавшуюся последней, ну, даже крупные люди порой не понимают историчности, трагичности момента, не умеют придать себе трагическую царственную серьезность. Я был подготовлен к встрече безмолвием тюрьмы, плитами тех сроков, которые мне грозили, а она подошла к казематам Лефортово рука об руку со своим наркоманом, у нее даже не хватило такта прийти туда одной. Я же говорю, из нее получился отменный персонаж трагедии, но она многого не понимала. Она, видимо, даже смеялась, могла смеяться, когда шла туда, смеялась в ответ на его шутки...

Углубляясь в темный колодец времени, нахожу ее и себя в самом конце 80-х. Мы в нашей мансарде в доме 86, rue de Turenne. Вторая половина дня, вчера она была крепко пьяна, мы ругались и совокуплялись, ненавидя друг друга потом. Она пьет красное вино, расплескивая его по розово-грязному ковру, вылезла из-под одеял и нашего (я сам сшил его) красного с золотым серпом и молотом покрывала. Я еще в постели, у стены, под покрывалом. На ней только красные трусы, сочные сиськи подрагивают, ее венчает куст красных волос, она слушает, врубив на всю мощность, Грейс Джонс «Амо-рэ миа!» И подпевает: «Love me forever / And let's forever / To be tonight...» И танцует с грацией сильной тигрицы, рост сто семьдесят девять сантиметров. Из постели я любуюсь ею. И не останавливаю, не пытаюсь ругать за то, что вчера она напилась до дикости. Я понимаю, что она в экстазе. Вот как я

эту сцену и Наташу вспомнил в стихотворении «Наташе-1», написанном уже после тюрьмы:

Мы мало зрели парижских прикрас, Наташа!
Мы мало гуляли в вечерний час, Наташа!
У музея Пикассо тебя я застал, ты шла и пела!
Я мимо прошел, я тебя обожал, и душу и тело!
Вечер спустился и был тогда, ты шла в берете!
О, если б вернуть мне тебя сюда, и чувства эти.
"Аморе миа!" - пела Грейс Джонс, пантера, пантера...
Так была ты безумна, и красных волос куст этцэтера!
"Лав ю форэвер!" - кричала ты и ноги сбивала.
Ты умерла, ушла в цветы, и было мало!
Мало мы съели устриц. И роз мы нюхали мало
Тринадцать лет и всего-то слёз, лишь миновало
Ай лав форевер твое лицо и красный волос.
О, если б знал я, в конце концов, что значит твой страшный голос
А значил он вот что: смерть в феврале, под одеялом.
Мы мало жили, и ног в тепле мне было мало...

Выпив, она не устранялась, не спала, как обычные алкоголики. Она впадала в экстаз. Ноги она сбивала, потому что натыкалась коленками, икрами и щиколотками о нашу небогатую и немногочисленную мебель. «Аморэ миа» в исполнении черной пантеры, как ее называли, Грейс Джонс - действительно мощный и глубокий гимн любви, любви вообще: не кого-то к кому-то, а гимн той трагической травле, которую партнеры устраивают друг другу. Ну да, это трагическая травля. Наташа пела вместе с Грейс, и ее голос, низкий и надтреснутый, звучал как любовный вой, как каннибализм самой страшной пробы. Жаль, что Наташа не исполняла эту песню на людях и не осталось записи. Это был ее персональный вой и ее суть.

Стихотворение «Наташе-2» также включило в себя детали нашей жизни в мансарде на 86, rue de Turenne (недавно кто-то вывесил на сайте «Э. Лимонов вне политики» фотографию нашей с нею крыши и нашей мансарды):