Книга мертвых-2. Некрологи

Пригов приезжал ко мне в Париж. Кто-то его рекомендовал. Побывал у меня на rue de Turenne. Помню, что он долго объяснял мне, что ведет свою родословную от немцев. Мне было непонятно, зачем он так долго останавливается на своем происхождении. Допускаю, что он не хотел в моих глазах оказаться евреем, потому что он сказал: «Меня обычно принимают за еврея». Возможно, кто-то ему злостно солгал что-нибудь обо мне, может быть, солгал, что я антисемит. От людей всего можно ожидать, злых людей много. Я что-то о нем слышал, но неясное, читал несколько строк здесь и там. Решил, что его труды напоминают мои собственные формальные эксперименты 60-х и 70-х годов. Помимо напечатанной в сборнике «Русское» поэмы «ГУМ», я написал тогда и текст «Железная дорога», сделанный на основе русско-немецкого разговорника для путешественника. Там были перлы:

— Куда мне пройти для того, чтобы приобрести билет?

— Носильщик, какова Ваша цена? — и т. д. на многие страницы. Я быстро отказался от формальных своих изысков. Но когда прочел в журнале «Синтаксис» «Очередь» В. Сорокина и стихи Пригова, вспомнил, что, черт знает когда, тоже пробовал себя в этом жанре. Однако я недолго этим забавлялся. Мне хотелось большего простора и свободы, и было скушно повторять формальные приемы. К тому же я твердо запомнил прочитанное мною где-то высказывание Сергея Есенина о том, что стиху и литературе вообще необходима мелодрама. «Без нее, — сказал Есенин, — настоящей славы не будет. Так и проживешь всю жизнь Пастернаком!» Интересно, что Пастернак к концу жизни взял и создал слезливую мелодраму, роман «Доктор Живаго», и получил «настоящую славу» — литературный и политический скандал. Хотя сам роман — худшее из возможных, пошлятина, почему-то вышедшая из-под пера рафинированного эстета, декларировавшего: «Коробка с красным померанцем / — Моя каморка. / О, не об номера ж мараться. / По гроб, до морга!» Что касается замешанного мною тут Есенина, то хотя теоретик искусства из этого пропахшего водкой парня — никакой, но чутье — что нужно, что не нужно в литературе — было у него звериное. Потому и стал народным поэтом — знал, что именно нужно.

Пригов дружил с художником Ильей Кабаковым, дневал и ночевал у Ильи в мастерской на Сретенском бульваре. До моего отъезда из Москвы в 1974 году у Ильи Кабакова не дневал и ночевал, но часто бывал я. Кабаков высоко оценил мой (пророческий, как потом оказалось) текст «Мы, национальный герой». Он, видимо, давал Пригову читать мои тексты, сброшюрованные мною же в картонных обложках в сборники. Пригов приехал в Париж и зашел мне поклониться. В России он считался в те годы, вместе с Кабаковым, В. Сорокиным, Всеволодом Некрасовым, одним из основателей и идеологов русского концептуального искусства, себя они называли «московский романтический концептуализм». Кем там я у них считался, не знаю.

Но он обращался со мной с большим почтением у меня на rue de Turenne. Пытался заводить отвлеченные разговоры о теории искусства, но мне было неинтересно, зато я попробовал на нём свой дар революционного оратора. Я уже готовился к новой роли, и если даже сам порою не осознавал, что собираюсь в Москву, на самом деле уже полным ходом готовился и тренировался. Под моими речами бедный Пригов как-то съёжился, помню. Он не прочь был включать политику в свой концептуализм, но только для того, чтобы снизить и высмеять. Я же был серьезен, как животное.

В Москве в 1992 году я встретился с ним на авангардной выставке. Помню, там холсты держали солдаты. В стенах выставочного зала были сделаны дыры для рук, и бедные солдатики, просунув руки в дыры, сжимали холсты. Поза неудобная и унизительная. Их, конечно, продали художникам почасово отцы-командиры. Помню, что было тепло, я был в куртке, и нас с Приговым сфотографировали у стены здания, где была выставка. Фотография существовала, однако позднее исчезла в небытие, как, впрочем, и большинство моих possessions, что значит имущество, то, чем я обладал.