Книга не о любви

И только из меня ничего не получилось. Поэтому я продолжала работать на фабрике ошейников. Если кто-нибудь спрашивал, кем же я хочу стать, я начинала думать о смерти и, чтобы успокоиться, делала на пару ошейников больше. Во-первых, имея средний балл три целых шесть десятых, я не могла особенно надеяться поступить на более или менее приемлемую специальность, а во-вторых, я не знала, как записаться в лист ожидания, чтобы, скажем, через два года начать убиваться над германистикой или через семь лет заняться подготовкой к работе ветеринаром. Мне не хотелось идти к маме или сестре со словами: «Помоги мне, пожалуйста, потому что я не знаю, как записаться. К тому же я понятия не имею, как доехать до универа — на автобусе или на метро, а ведь существует еще несколько десятков общеизвестных вещей, одолеть которые мне не под силу. И проблем таких становится больше и больше. Помоги мне, ради Бога, помоги же мне!»

Моей последней надеждой была какая-нибудь серьезная болезнь, может быть опухоль в мозгу, из-за которой жить мне года два, не больше. Тогда на эту пару лет меня, наверное, оставили бы в покое.

_____

Я уже не верила, что в моей постели произойдет что-то приятное или что я проснусь в кровати парня, при виде которого мне не захочется тут же сделать ноги. Поцелуи были всего-навсего увертюрой перед безуспешными попытками парней переспать со мной. Что с ними случилось?

Они постоянно, прямо или намеками, говорили о тех, с кем бы им хотелось позабавиться. Или все это было трепом, или же дело во мне. Ведь только со мной у них ничего не получалось. Почему они раньше не дошли до этой мысли! Зачем тогда они вообще со мной связывались? Для чего так старались затащить меня в постель? Те, кто пользовался презервативами, заявляли, что проблема именно в них, они, мол, не смогут, если натянут на себя эту резинку. Но у меня было другое впечатление: они не могут надеть презерватив, потому что члены у них остаются мягкими. А потом всё по старому сценарию: расстроенный парень, которого приходится удовлетворять вручную.

Теперь Хемштедт связался с девицей по имени Беттина, она была еще выше меня. Я познакомилась с ней в постоянно залитом водой предбаннике туалета «Ситрона», одалживала у нее спрей для волос. Этот предбанник является местом встреч и потому, что там всегда было достаточно тихо, самое то для трепа. Сюда же приходили и парни, если мужской туалет оказывался загаженным. Они оставались и чтобы посмотреть, как мы красимся, и потусоваться. К тому же здесь происходил обмен таблетками. Сама не знаю, на кой ляд принимала все эти отвратительные снадобья. Удовольствия им на грош, и никакого расширения сознания. Если мы курили одну сигарету с гашишем на всех, то атмосфера становилась умиротворенной, почти торжественной. А вот сунуть в рот какую-нибудь таблетку — это казалось жалким, тоскливым и нездоровым. После таблетки можно не спать всю ночь, оставаясь ужасно активной, но напряг не отпускает. Как будто кто-то влез в мозг, схватил нервные окончания и намотал их себе на руку. Ничего общего с удовольствием. И все равно таблетки принимало большинство моих знакомых. Эфедрин, валиум и все, что только попадалось. Я знала только, что таблетки мне нужны. Я бы сделала что угодно, только бы перестать быть собой. Мы как раз обменивались с Беттиной, когда она мне как-то между прочим рассказала, что прошлой ночью лишила Хемштедта невинности. Она говорила об этом со смехом, отбрасывая гладкие черные крашеные волосы назад. Мне хотелось засунуть ее головой в унитаз. Но вместо этого я притянула ее к себе и нежно прикоснулась к ее губам своими. Так я и не поняла, что Хемштедт в ней нашел. Шумная, внушающая страх девица, да еще и целуется не в тему. С тех пор если я ее целовала, то делала так, чтобы оказаться рядом с тем местом, где Хемштедт должен был пройти к своей машине. Он крался мимо нас как побитая собака. Не понимаю, почему он это терпел.

Мой тогдашний друг так ничего и не узнал. Он вообще никогда ничего не замечал, озабоченный попытками распространить свои фанатские сборники. Оле был фанатичным панком, закончившим школу и пребывавшим в ожидании места в институте. Он не делал никаких попыток переспать со мной. Подарил свою фотографию, на которой он собственной персоной возлежал среди всякого хлама на каком-то старом грязном кресле, хотя в его комнате (он жил с родителями) царил образцовый порядок, как в помещении с рекламного проспекта.