Книга нечестивых дел

Я застыл в глубокой тени каменного балкона — мое возбуждение шло на убыль, по мере того как росло чувство вины. До этого я являлся в дом синьора Ферреро в качестве желанного гостя. Мой благодетель по-отечески меня обнимал, кормил, приглашал провести время в его семье. Теперь я крался, словно преступник, и подозревал, что обманываю доверие хорошего человека. Я было подумал уйти, но горевшая во мне юная страсть побуждала меня выяснить… все на свете. Я прокрался по лестнице на средний этаж, проскользнул по каменному полу балкона, стараясь не задеть расставленные вдоль стены цветочные горшки, и оказался у ярко освещенного окна столовой. Кровь стучала в ушах.

Совсем еще юный, я не знал, что жизнь полна естественных осложнений, и поэтому вообразил, будто супруги Ферреро расположатся удобно и достаточно близко к окну, чтобы я мог подслушивать, но при этом остаться незамеченным. И разумеется, начнут обсуждать дожа в тот самый момент, когда я окажусь в пределах прекрасной слышимости. Ждал, что старший повар расскажет жене о случившемся и ясно, в деталях объяснит причины и последствия происшествия. А в конце рассказа отправится в постель. Ха!

Я заглянул в светлую столовую. В комнате горело не меньше дюжины толстых восковых свечей. Синьор Ферреро с родными сидел за обеденным столом орехового дерева, залитый мягким светом, довольный, и предавался беседе. Я вжался в стену. До меня долетел аромат тушеной ягнятины и свежего хлеба, и я вспомнил, что не поужинал. Желудок свело судорогой, и я мечтал, чтобы он успокоился.

Синьора Ферреро рассказывала о своей перебранке с мясником. Она ни разу не упомянула его имени и называла исключительно il ladro — вор.

— Я не придумываю, — говорила она. — Он и мою сестру обманывает. Человек совсем зарвался и нечист на руку.

Муж пробормотал что-то в знак согласия.

Дочери говорили об учителях и школьных подругах. Представительницы нетитулованного дворянства, девочки, в отличие от детей аристократов — например дочери папы Лукреции Борджа, — никогда не будут свободно говорить на латыни и греческом, но они научились читать, писать и считать. Елена заявила, что хотела бы изучать астрологию, но отец ответил:

— Лучше почитай труды молодого польского ученого Коперника. Он предложил интересную теорию, согласно которой Земля вращается вокруг Солнца. Только не упоминай его имени при людях. Понятно? — В комнате наступила тишина, и я заглянул в окно. Сбитая с толку Елена смотрела на отца, маленькая Наталья легла щекой на стол и зевала. — Ладно, не важно, — продолжал синьор Ферреро. — Мы поговорим о Копернике, когда ты подрастешь.

Я слушал семейные разговоры о самых незначительных, обыденных вещах и ждал, когда старший повар объявит, что во дворце произошло убийство. Но он лишь посочувствовал жене и выслушал рассказы дочерей. Вскоре я понял, что он ждет, когда останется наедине с супругой. Какой отец решится обсуждать убийство в присутствии детей? Вскоре девочки отправятся спать, и тогда он обо всем расскажет синьоре Ферреро.

Через некоторое время я услышал скрип стульев, звяканье вилок и стук тарелок — это Камилла начала убирать со стола посуду. Я представил, как костлявые руки служанки складывают в стопку тарелки, ее суровое лицо, нос с горбинкой, редкие седые волосы, собранные в маленький пучок на макушке. Я много раз видел Камиллу рядом с тем столом. И снова почувствовал вину. Как я посмел шпионить за этими людьми? Кроме Кантерины, это была единственная семья, которую мне довелось знать. Позор! Если немедленно убраться, все будет выглядеть так, словно я здесь вообще не появлялся. Я начал пятиться от окна и вдруг услышал пение.

Помогая Камилле собирать посуду на поднос, девочки громко и дружно пели. Вскоре к хору присоединился сильный тенор синьора Ферреро, а затем — сопрано его жены. Даже Камилла начала подпевать своим сиплым голоском. Когда кто-нибудь фальшивил, остальные смеялись, и вскоре песня стала прерываться хохотом, дружескими подковырками и веселым звоном тарелок и столовых приборов.

При мне они никогда не пели.

При мне были вежливыми и степенными. Вели себя, как подобает хозяевам по воскресеньям, если в дом приходят гости-чужаки. Но в тот вечер, когда я не путался у них под ногами, они были просто настоящей семьей и, наевшись тушеной баранины, пели и смеялись, сбиваясь с мелодии и перебивая друг друга.

Я слушал из темноты — голодный и одинокий — и все понял. Я вовсе не был членом их семьи. Они меня так и не приняли — только терпели. Боль отторжения породила возмущение, и постепенно гнев, все усиливаясь, подавил угрызения совести. Чувство вины незаметно ушло.

Когда пение смолкло, синьора Ферреро повела дочерей наверх, и я снова заглянул в окно. Старший повар сидел за столом один, вертя за ножку полупустой бокал. Его хорошее настроение исчезло вместе с членами семьи, и он мрачно смотрел, как искрится вино, пока жена не позвала его спать.