Книга Номада

«Познакомились мы, когда я возила свой класс в Пушкинские Горы. Ехали в автобусе вместе от Пскова, он был с рюкзаком. Спросил, нет ли чего-нибудь почитать. Ну, я честно сказала: только учебники, вот „Органическая химия“ за 9-10-й класс. А он говорит: „Ну что ж, давайте“. И читал внимательно всю дорогу. Под конец я уже не выдержала и спрашиваю: неужели интересно? А он и говорит: „Интересно, но кое-что не совсем понятно“. — „Что же вам непонятно?“ — спрашиваю. Оказывается, его заинтересовал термин „сублимация“. Я вдруг ни с того ни с сего стала ему объяснять. Он слушает, как будто бы очень заинтересованно, а потом спрашивает: „Скажите, девушка, вот тут мне еще одно замечательное слово попалось — крекинг; оно имеет отношение к сублимации?“ Я отвечаю, что нет, а он мне: „Очень жаль“.

Вот. Потом в Михайловском еще виделись. Потом, уже в Питере, он мне позвонил. Или я ему позвонила, точно не помню. Я вдруг сообразила, что крекинг и сублимация из неорганической химии, и в той книжке, что он читал, этого быть не могло».

Более подробно о встрече с Клириком Татьяна рассказала на следующий день.

«В Пушкинских Горах, где я была на экскурсии, там рядом со Святогорским монастырем есть Пушкинский центр, новое здание. Я хотела оттуда позвонить, а милиционер у входа говорит: „Телефон только местный“. Я стою в растерянности, не знаю, что делать. А он, видимо, издалека меня заметил и направился ко мне. Ну, думаю, сейчас начнет говорить, про то, как волосы развеваются на ветру или про стройные ножки. Он подходит и говорит: „А знаете ли вы, девушка, что в Михайловском и окрестных селах до сих пор проживают внебрачные потомки Пушкина? Александру Сергеевичу, говорят, случалось полюбить молодую крестьянку“. — „Все может быть, — отвечаю, — ну и что?“ — „Ничего. Вы посмотрите на того милиционера“.

Я оглядываюсь, смотрю — действительно, небольшого роста, смуглый, волосы волнистые, можно даже сказать, кудрявые. Я поневоле улыбаюсь, а он спрашивает: „А знаете, почему я догадался?“ — „Что ж, говорю, есть определенное сходство“. — „Сходства мало, есть и доказательство“. — „И какое же доказательство?“ — спрашиваю. „А вы посмотрите, что он делает?“ Я говорю: „Ничего не делает, апельсин ест“. — „Верно, — говорит Клирик (я сначала ослышалась, думала, что он Кирилл), — ест апельсин, и притом не первый“. Я пожимаю плечами: „Ну и что?“ — „Как что, это и есть главное доказательство“. Я, конечно, смотрю на него с недоумением, а он продолжает: „Позвольте, если вы не в курсе, напомнить вам, прекрасная девушка, одну историю из старых записных книжек Вяземского. Поэт Вяземский приводит один забавный казус, связанный как раз с тем, что солнце нашей поэзии необыкновенно любило апельсины. И вот однажды, зная эту слабость, графиня Воронцова — а дело было в Одессе — решила устроить розыгрыш. Сговорившись с гостями, она велела слугам аккуратно удалить из апельсинов содержимое, так, чтобы это не бросалось в глаза. Дело было исполнено в точности. И вот начинается ужин, разливают шампанское, гости в предвкушении розыгрыша. Пушкин выпивает бокал, тянется, по обыкновению, к апельсину, берет его в руки — и хохот гостей можно себе представить. Но, как известно, Александр Сергеевич был мастером экспромта и ничуть не растерялся. Взглянув на апельсиновую кожуру, он тут же продекламировал:

Скажи, о шкурка апельсина,
Где ты росла, где ты цвела?
Какая подлая скотина
Всю середину сожрала?“

Рассказал он мне эту историю, мы стоим и хохочем. Я вообще не могла успокоиться: взгляну на милиционера и снова заливаюсь. Так мы и познакомились. Потом, уже в Питере, он мне позвонил. Или я ему позвонила, сейчас не помню».

Из дальнейшего, еще более сбивчивого повествования выяснилось, что роман продолжался около двух недель. Татьяна, по ее словам, очутилась на планете, где течет другое время. Ни одна их встреча не походила на другую, каждая разворачивалась под своим собственным знаком — так правление очередного императора в Китае сопровождалось новым девизом. Свои планы на завтра Клирик сообщал только завтра; Татьяна так и не привыкла к этому, но постепенно ей стало хватать того, что завтрашний день наступит. День наступал как новый узор калейдоскопа: поездки, прогулки, любовные игры и беседы. Витражи страсти, скрепляемые маленькой размолвкой или не скрепляемые ничем. Раскадровка времени определялась не сменой дня и ночи и тем более не стрелками часов, а теми моментами, когда Клирик уходил или приходил, переключая черную межкадровую полосу, пропасть отложенной жизни.