Книга о бамбуке

Еще скажу, что правда о несбывшейся жизни познается только на смертном ложе. Те, кто не понимают этого даже тогда, последнее, что ощущают перед тьмой смерти — странную горечь на губах. Они не знают, что эта горечь — несчастье. А счастье? Счастье всегда достигалось самыми неожиданными средствами: рукой на животе роженицы; в меру глубоким половником, погружающимся в кастрюлю с супом; твоим словом, сказанным другим; взглядом на небо, на котором падающая звезда чертит свой исчезающий след… Немного таких мудрых людей, кто из своей повседневной жизни даже и не пытается вынести на поверхность то, что им кажется важным. Ибо обычные вещи велики настолько, насколько мы их считаем важными и значимыми, и их не надо выделять из других. Все маленькие вещи одинаково прекрасны, нужно лишь связать их без узлов в шелковую нить и смотать в клубок.

Оттуда, откуда я смотрю на тебя, все, что ты видишь, выглядит совсем иначе. Битвы — бессмысленная погоня за ветром. Те, кто считают себя большими, так же малы или велики, как и все остальные. Когда Обуто обходил рощи, он восхищался не воображаемыми формами и особенностями бамбука, а тем, что в нем видел, и тем, что о нем знал. Именно то, что он видел и знал, а другие — нет, и отличало его от остальных. Он стремился к тому, что было здесь, вокруг него, небольшое, простое, повседневное, не существующее вне той жизни, которую он вел.

Если человек не найдет себя вокруг себя, лучше бы ему и не быть. То, что вокруг, — всегда близко, иногда слишком близко, чтобы мы его узнали.

Кагуяхимэ

V

«Покончил ли я со своей прежней жизнью? — спрашивал я себя, стоя перед закрытой дверью монастыря Дабу-дзи. — Уверен ли я, что прошлое останется в прошлом?» Конечно, я не был уверен. Я бы хотел, чтобы так было, и был убежден, что желание забыть исполнится легче, если я скажу себе, что прошлого нет. Но как быть, если оно есть? Я искал путь, который не отрицал бы существование того, что уже произошло, но при этом примирил бы остатки прошлого с волей к достижению неведомой мне цели. Я искал того, что меня ждет. Выбрать из уже известного — не было бы решением. Я должен был позволить новому познанию очистить меня от гнили, которая, как паутина, расползлась в моей душе.

Вот в таком состоянии я стоял перед большими деревянными воротами Дабу-дзи.

Их открыл кто-то, кого я не увидел. А может, они и сами открылись? Передо мной лежала тропинка, посыпанная галькой и ограниченная по сторонам молодыми бамбуковыми стволами, которая вела к галерее одной из построек. Я остановился на широкой лестнице со скамьей. Выше начиналась галерея, блистающая чистотой, построенная из темных гладких досок. Я снял шляпу, развязал пояс, сбросил со спины мешок и положил все это перед собой. Ударил молотком в гонг, стоящий на подставке, чтобы оповестить о своем присутствии, вытащил бумагу с прошением, а потом, сидя на скамье, согнувшись, опустил голову на руки, которые лежали на мешке. В этом положении я ждал, чтобы кто-нибудь появился. Я провел так больше двух часов, не смея пошевелиться, прежде чем услышал приближающиеся ко мне шаги. Не поднимая головы, я увидел руку, которая взяла мое прошение. Голос спросил меня:

— Кто ты?

— Меня зовут Цао, и я хотел бы стать здесь унсуи.

— У какого роси ты учился раньше?

— У меня не было никакого учителя, кроме моей воли.

— Подожди немного. — И он отошел.

Я оставался в той же позе еще несколько часов, пока не появился другой старейшина монастыря.

— В этом монастыре достаточно учеников, и мы не можем тебя принять.