Книга о Бланш и Мари

Шарко обратил мое внимание на narthex — загородку для конфирмантов и на углубление в стене базилики, служившее местом для нищих или душевнобольных; одержимые вопиют из стен, и никто им не помогает, сказал он со странно печальной улыбкой. Отсюда, из этой дыры в мощной каменной стене, одержимые могли и обязаны были слушать доносившееся от алтаря и проникаться духом повиновения, правда, видеть слишком священный для них алтарь им не дозволялось, в этом отношении здешняя базилика похожа на нашу аудиторию в Сальпетриер, где одержимые распевают свои скорбные песни! После этого высказывания Шарко я повернулась к хорькам, как полагаю, с улыбкой, и попросила их записать, что профессор Шарко — это алтарь. Они натянуто заулыбались.

Быть злой мне не хотелось.

Я знала, что-то не так, что-то должно случиться, мне было страшно. Эти стены устрашающие и тяжелые, как в цитадели или в тюрьме, заметил Шарко, от них так и доносятся крики, «несчастье постигнет неверующего». Я спросила его, не устал ли он и не хочет ли отдохнуть, он ответил, что хочет, и указал на скамью слева от портика, мы сели, ему хотелось держать меня за руку. Что я создал за свою жизнь, скажи мне Бланш, создал ли я базилику для психов, вроде этой, или секту для нуждающихся в вере? Хорьки со своими блокнотами, казалось, пребывали в нерешительности. Одним движением руки Шарко отвел им место на скамье футах в двадцати от нас, там они и сели, всем своим видом выражая отчаяние. Бланш, прошептал Шарко, почти с непроницаемым лицом, ты многого еще не сказала, и мне так мало известно, что я знаю о тебе, кроме того, что люблю тебя, а ты меня отталкиваешь.

Мне так хорошо помнится его лицо. Застывшая оболочка, которая вот-вот прорвется, и его отчаяние. Потом он сказал, все тем же уверенным и спокойным голосом, я пришел к заключению, что в последние годы мои исследования истерии и неврологических нарушений у женщин пошли в совершенно ошибочном направлении, моя концепция истерии представляется сейчас декадентской, и все мои предположения относительно патологии нервной системы необходимо подвергнуть проверке, нужно все начинать с начала.

Оба хорька, профессор Дебов и профессор Штраус наклонились вперед все с тем же выражением глубокого отчаяния: им не было слышно, что говорит их учитель, — и не делали никаких записей.

Одна лишь я.

Это мне в соборе в Везеле он сказал, что любит меня, что я выжжена в его сердце, как тавро на невинном животном, что я отталкиваю его, и это его убивает, что его часы сочтены, что все было бессмысленным, даже его исследования, и что ему необходимо начинать все сначала; ничего подобного не было записано двумя наблюдателями, я имею в виду профессоров Дебова и Штрауса, этих хорьков. Только своему личному секретарю Жоржу Гинону он сказал, вернее, обмолвился о том, что вернулся к нулевой отметке и что все было ошибочно.

Я была в полном смысле слова наедине с ним, со своим отчаянием, с желанием разобраться, как все это взаимосвязано, понять его любовь, свою вину и почему наша поездка в Морван должна была означать его смерть и мое освобождение.

4

Мы покинули Везеле утром 14 августа 1893 года.

Мы выехали из города, миновали кладбище, и Шарко, лишь заметив по-итальянски: сатро santo[50], заговорил о книге Ги де Мопассана, которую читал накануне вечером, как печально, это — произведение больного человека, мир не так зол, как он пишет, существует и доброта. Профессора Дебов и Штраус записали его слова, а на вопрос, заданный одной из этих почитающих его гиен, означает ли это, что его вера в Бога неколебима, он лишь печально покачал головой и ответил: если он и существует, то очень, очень далеко, и весьма неопределен и непонятен.

Они записывали все, кроме того, что говорила я. Меня они, казалось, побаивались.