Книга о Боге

Однако Рэйко претила роскошь, она была очень скромна и даже одежду покупала не в Париже, а обходилась теми вещами, которые ей присылали из Японии. Я не понимал, что может пленять французов в такой провинциалке, но ее любили все — и однокурсники, и мои друзья, наверное, их привлекало ее доброе сердце. Однажды, когда мы возвращались с экскурсии в дом-музей философа Бергсона, который по определенным дням был открыт для посетителей, дочь задумчиво сказала:

— Я приехала во Францию, едва закончив лицей, и ничего не знаю о Японии. Вот освоюсь во Франции, потом вернусь в Японию и стану изучать ее, мне кажется, что только после этого я смогу, приехав сюда снова, по-настоящему начать жить музыкой.

Тогда мысли мои были заняты другим, и я не придал особого значения ее словам. Взволновало же меня вот что: в годы учения в Сорбонне я дружил с Луи Рено, родственником Бергсона, и однажды он пригласил меня сходить вместе с ним к философу, который в те времена был всеобщим кумиром. Когда мы пришли, нас провели в тихий кабинет на втором этаже, Великий Учитель стал неторопливо беседовать с нами о разных разностях, и я восхищенно внимал ему. Вдруг в комнату вошла девушка лет двадцати, она держала большой лист бумаги, очевидно какой-то рисунок. Молча пожав руку Луи, она показала учителю рисунок и издала какой-то странный звук, будто возникший откуда-то из ее макушки. Я едва не подпрыгнул от удивления. Глядя на рисунок, учитель неторопливо сделал несколько замечаний, потом похвалил: «Молодец, сегодня уже гораздо лучше». Девушка, улыбнувшись, вышла.

Учитель тут же объяснил мне, в чем дело. Девушка — его единственная дочь, она немая, потому-то он и предложил ей заниматься живописью. По его словам, общение с дочерью очень многому его научило. Он понял, что и говорить и писать надо так, как если бы его слушатели и читатели были немые… «В результате мои самые мудреные философские размышления становятся доступными многим, и за это я очень благодарен своей дочери», — сказал учитель в заключение.

Этот рассказ потряс меня, тогда совсем еще юношу. И вот тридцать семь лет спустя я вместе с дочерью снова прихожу в этот дом — и что же? Та самая прекрасная двадцатилетняя девушка, теперь уже пожилая дама, ведет по комнатам группу посетителей и дает разъяснения, медленно и раздельно произнося французские фразы! Все, что она говорила, было вполне понятно, хотя голос ее и звучал странно, будто шел откуда-то из макушки. В кабинете за прошедшие годы абсолютно ничего не изменилось. Все было таким же, как тогда, начиная от ручки и чернильницы и кончая маленькой мраморной статуэткой, прижимающей разложенные на столе рукописи… Сердце мое невольно сжалось, и я попробовал заговорить с женщиной:

— Около сорока лет тому назад я дважды бывал в этом кабинете со своим другом Луи Рено, и ваш отец рассказывал нам о том, что есть человеческая жизнь.

Вглядевшись в мое лицо, женщина сказала:

— Я помню вас. Вы ведь тот серьезный студент из Японии. Отец много говорил о вас… Да, бедный Луи, он погиб на войне…

И тут же продолжила вести экскурсию.

Меня поразило и взволновало то, что эта пожилая женщина, которую я знал когда-то немой девушкой, может разговаривать, как все обычные люди, и прекрасно справляется с ролью экскурсовода. Я снова восхитился силой отцовской любви, которая помогла философу вырастить такую дочь, и одновременно с теплым чувством подумал о том, что философия Бергсона — это вовсе не некие отвлеченные идеи, это живая наука, способная реально влиять на человеческую жизнь. Потому-то я и пропустил мимо ушей слова Рэйко, не заметив, что она хочет поделиться со мной самыми сокровенными своими планами.

Однако, вероятно в соответствии с этими планами, она и вернулась в Японию после семилетней стажировки за границей. Примечательно, что она никому не привезла парижских сувениров. Лишь вернула мне бесчисленные письма, которые я писал ей раз в неделю. Распределила их по датам, уложила в красивую шкатулку и вернула со словами:

— Я перечитывала эти письма много раз — и когда чувствовала себя одинокой, и когда была счастлива, они всегда поддерживали и воодушевляли меня, заключенная в них теплота отцовской любви навечно запечатлелась в моей душе…

В ответ и я вернул ей письма, которые получал от нее раз в неделю, точно так же разложив их по датам и связав в несколько пачек. Вернул со словами:

— Мне было так приятно читать их, будто я сам учился с тобой за границей. Спасибо тебе…

А она спросила:

— Можно, я их сожгу? Я вернулась на родину, чтобы подготовиться к новой жизни, эти письма будут только мешать мне, напоминая о прошлом.

— Они твои, ты вольна делать с ними все, что угодно — ответил я, и она тут же пошла в сад и сожгла письма.

Тогда-то я и вспомнил, что она говорила мне, когда мы возвращались с экскурсии в дом-музей Бергсона, и долго размышлял о том, чем было продиктовано это ее решение.