Книга о Боге

В тот миг, когда из окна вагона я увидел покрытую снегом вершину Фудзи, меня охватило молитвенное настроение. Эта гора столько раз появлялась перед моим мысленным взором, когда я лежал на своем балкончике в санатории, столько раз безмолвно подбадривала меня! Стоя у окна вагона, я мысленно обратился к ней: «Спасибо, ведь это благодаря тебе я вернулся здоровым».

Когда поезд подошел к Нумадзу, я увидел на платформе своего токийского отца. Помахав ему рукой, я пошел к выходу, чтобы встретить его, но он, опередив меня, вошел в вагон, положил руки мне на плечи, прижал меня к груди и сказал:

— Ну вот, наконец ты и дома.

— Прости, что доставил тебе столько забот, отец, я так по тебе соскучился… — пробормотал я, с трудом сдерживая слезы, и усадил его рядом с собой.

Отец положил руку мне на колено и долго сидел молча, я тоже молчал, волнение, охватившее меня, не находило выхода в словах. С того самого момента, как поезд отошел от Нагои, я все время размышлял над тем, о чем стану писать для конкурса, в поисках темы перебирал в памяти разные истории, записанные в Лезене, и теперь, сидя рядом с отцом и чувствуя тепло его руки, вдруг почему-то вспомнил о той истории, которую назвал «Буржуа». Слева в окне виднелась окруженная обширной равниной вершина Фудзи, мне показалось это хорошим знаком, и я наконец прервал молчание:

— Послушай-ка, нельзя ли мне пожить недельку у тебя в Адзабу, в моей прежней комнате, если она, конечно, свободна?

— В ней все в том виде, в каком ты ее оставил. А что такое?..

— Мне нужно срочно написать кое-что. Когда я пишу, я вечно в дурном настроении, ни с кем не разговариваю… Попроси матушку, чтобы она не сердилась на меня, пусть считает, что я вернусь только через неделю…

— Похоже, ты ничуть не изменился… Это меня радует… — улыбнулся отец. — Что ж, тогда поспешу расспросить тебя обо всем, прежде чем ты примешь обет молчания.

К сожалению, я не помню содержания нашего тогдашнего разговора. Я думал только о том, что если все в моей комнате осталось как было, то должна сохраниться и стопка бумаги в верхнем ящике книжного шкафа, а раз так, то уже завтра я смогу начать писать.

Дом в Адзабу, расположенный в роще вековых криптомерий в нагорной части улицы Хироо, был в европейском стиле. Отец построил его в год моего окончания университета, решив, что отныне я, как его приемный сын, буду жить вместе с ним, причем жить мы будем по-европейски. Матушка и старая служанка встретили меня с радостью, угощение в тот вечер было японским — они приготовили его специально, чтобы отпраздновать мой приезд, но все остальное в доме было устроено на европейский лад. Моя комната на втором этаже была немного меньше той, которую я снимал в Париже, но в ней было все необходимое, к тому же там было тихо, так что на следующее же утро я приступил к работе. Отыскав в привезенной из Лезена тетради историю под названием «Буржуа», я разложил на столе бумагу и, мысленно призвав Жака, обратился с искренней молитвой к Богу:

— Великий Боже, повинуясь Твоей воле, я впервые беру в руки перо сочинителя. Направляй же меня на этом пути, я исполню все, что Ты пожелаешь.

После этого я начал писать и неожиданно быстро написал девяносто восемь страниц. Дважды перечитав написанное, я, хотя и был преисполнен сомнений, отправил рукопись в журнал и решил обо всем забыть.

После этого я вернулся к самой обычной жизни, если не считать того, что во второй половине дня два часа неизменно проводил в полном покое. В доме моего названого отца царили совсем другие нравы, чем в доме тестя: здесь жили как-то проще, спокойнее, беспечнее, все говорили друг другу то, что думали. Отец после великого землетрясения в Канто отошел от дел и жил в свое удовольствие, большую часть времени отдавая пению баллад в манере школы Киёмото[10] и сочинению трехстиший. Однако его очень удручало, что многие из его бывших управляющих и сослуживцев — людей, которые и мне были хорошо известны, — из-за потрясшего Японию чудовищного кризиса оказались без работы, да и тем, кому удалось где-то пристроиться, тоже жилось несладко.