Книга о друзьях

О нет, ты меня никогда не критикуешь, не поучаешь, но умеешь заставить почувствовать себя червяком. Иногда я думаю — и чего ты вообще возишься с таким, как я. Тебе, конечно, насрать, кем тебя будут считать остальные. Главное, чтобы кто-нибудь регулярно давал тебе мелочь и угощал сигарой. Так и вижу, как ты становишься лучшим другом убийцы, если только он готов позаботиться о тебе. Ты словно считаешь, будто мир тебе чем-то обязан, хочешь, чтобы все было по-твоему. Мысль о том, чтобы самому заработать себе на жизнь, даже не приходит тебе в голову — нет, не из-за лени, а потому, что ты выше других. Есть в тебе что-то порочное: ты не только против общества, ты против человеческой природы. Ты даже не атеист — сама идея Бога кажется тебе абсурдной. Ты не совершил ни одного преступления, но в душе ты преступник. Ты будешь рассуждать о братской любви, хотя срать ты хотел на наш район и всю эту дружбу, если ты вообще понимаешь значение этого слова. Друг — это тот, кто вытащит тебя из дерьма, а если у него на это не хватает силенок, то и черт с ним. Ты стопроцентный эгоист. Только посмотри на себя — сидишь тут и выслушиваешь мои оскорбления с улыбкой на лице. Тебе наплевать на то, о чем я тут распинаюсь. Какой из тебя утопист, ты — солипсист!

— Ладно, Алек, я солипсист. И что дальше? Я ведь не попросил у тебя сегодня ни цента.

— Да, но я-то тебя знаю, еще попросишь. Ты займешь у меня даже пару грязных носков, если понадобится.

— Ну, чистый носовой платок — еще может быть, но грязные носки — никогда.

Вдруг он спрашивает с кислой улыбкой:

— Ты возьмешь у меня один цент, если я тебе предложу? Я с улыбкой ответил, что, разумеется, возьму.

— И как это тебе удается? Ты больше не просишь крупных сумм, стал такой скромный: и двадцать пять центов нам нормально, и пять сойдет.

— Я научился смирению, — дурачился я.

— Ты просто думаешь: лучше что-то, чем ничего, да?

— Можно и так сказать, — согласился я. — Кстати, а ты что, больше не воруешь у матери?

— Я бы воровал, если бы знал, куда она прячет кошелек, — сказал он. — А почему ты спрашиваешь? Ты, что ли, воруешь?

Я кивнул:

— Понемногу. Пять центов, четверть доллара. Но даже полдоллара — никогда.

— И она не замечает?

— Думаю, нет. Или просто не может поверить, что я так низко пат.

— Но она ведь не держит тебя за ангелочка?

— Вряд ли. Скажи, а что именно твоя мама думает о тебе?

— Это очень просто, Генри: все самое худшее.

— Это утешает, — сказал я. — Отсутствие иллюзий облегчает жизнь.

— Иллюзий, — повторил он. — Очень верное слово. Казалось, он очень доволен собой в этот момент.

— Похоже, ты думаешь, будто я живу иллюзиями, — сказал я.

— Н-нет, Генри, — сказал он спокойно. — Я так не говорил. Я говорил, что ты живешь в нереальном мире. И с удобствами. Может быть, именно это меня и раздражает — что тебе там хорошо. Ты не испытываешь угрызений совести, чувства вины, у тебя вообще нет совести, черт бы тебя побрал. Ты ведешь себя как невинный младенец. И этой твоей невинности я тоже не выношу. Если только ты не притворяешься.

— Похоже, ничего дельного я от тебя сегодня не дождусь, — резюмировал я. — Но я и не надеялся. Я пришел дать тебе денег — вернуть долги.

Алек громогласно расхохотался.

— А откуда ты знаешь, сколько ты мне должен? — ехидно спросил он.

— А вот из этого блокнота, куда я все записывал. — Я открыл тетрадку, пролистал ее и провозгласил: — Пятьдесят два доллара семьдесят пять центов — мой долг.

— И ты собираешься отдать его? Сегодня? Сейчас?

— Ну да, почему нет? Или ты предпочел бы отложить это событие?

Он покачал головой:

— Только не говори мне, что тебе досталось наследство.

— Нет, Алек, я нашел на улице бумажник. Я почти наступил на него. Разумеется, я заглянул внутрь, чтобы узнать, кому он принадлежит. Не поверишь, я собирался вернуть его владельцу, но, наткнувшись на визитку, понял, что он живет в хорошем районе, и решил оставить деньги себе. Мне они нужнее, чем ему.

— Врешь? — спросил он с улыбкой.

— Нет, конечно. Зачем? Или ты думаешь, я украл деньги?

— Нет, Ген, ничего я не думаю. Мне просто интересно. Не каждый день, знаешь ли, находишь бумажники на улице.

— Да, особенно с несколькими сотнями баксов, — согласился я.

Это вдруг изменило его отношение. Теперь-то он точно записал меня в ворюги. По его мнению, я должен был немедленно вернуть кошелек владельцу или сдаться полиции.

— Полиции! — вскричал я. — Да ты рехнулся!

Ему пришлось согласиться, что отдавать кошелек полиции — это чересчур. Теперь он хотел знать, на что я потрачу деньги.

— Куплю подарок моей вдовушке, — сказал я, — она будет рада.

— Отдашь что-нибудь на благотворительность?

— Не в этот раз. Может быть, вот найду еще один…

— А мне одолжишь, если я попрошу? — спросил он.

— Почему нет? Конечно. Сколько хочешь.

— Спасибо, Генри, мне не нужно. Я просто проверял.

Мы поболтали еще пару минут, и я ушел. Алек почему-то казался очень довольным собой. Когда я уходил, он сказал:

— Не обязательно записывать долг в тетрадку. Я тебе доверяю.