Книга о Ласаро де Тормес

Сиятельнейшая и превосходительнейшая Принцесса!

Сочинителям свойственно посвящать свои творения тем, кто покровительствует им своим положением и защищает их своей властью.

Решив выпустить в свет вторую часть Лизни великого Ласаро с берегов Тормеса, зерцала и образца испанской умеренности, я посвятил ее Вашему сиятельству, чье положение и власть защитят сие бедное сочинение (кое и в самом деле бедно, ибо повествует о Ласаро) и не отдадут его на глумление и растерзание злым и болтливым языкам, что с поистине сатанинской яростью стремятся уязвить и опорочить искреннейшие и скромнейшие начинания.

Осознаю, сколь дерзостно Выло посвятить столь ничтожное творение столь великой принцессе; но у ничтожества его есть оправдание — нужда в высокою и действенною покровительстве и благоволении Вашего сиятельства.

Потому смиренно прошу Вас извинить посвящение и снизойти до сей малой услуги, обратив взор на желание, с которым преподносится это прошение, коим всегда было и будет употребление моей жизни и сил на служение Вам.

Остаюсь Ваш покорнейший слуга

Х. де Луна

ГЛАВА ПЕРВАЯ, В КОТОРОЙ ЛАСАРО ПОВЕСТВУЕТ О ТОМ, КАК ОН ПОКИНУЛ ТОЛЕДО И ОТПРАВИЛСЯ ВОЕВАТЬ В АЛЖИР

От добра добра не ищут. Говорю это к тому, что недолго смог я пожить доброй жизнью, подаренной мне судьбой, ибо непостоянство неотступно следовало за мной, как в жизни доброй и изобильной, так и в жизни дурной и полной невзгод. Итак, жил я в лучшее время, чем доводилось ветхозаветным праотцам, ел лучше монаха на пиру, пил лучше знахаря, одевался лучше иезуита и держал в кармане две дюжины реалов, верных, как мадридский перекупщик; у меня был дом — полная чаша, дочка — словно веточка, привитая к фамильному древу[195], и должность, которой мог позавидовать сторож толедской церкви, выгонявший из храма собак. Но до меня дошел слух о походе на Алжир[196], который взволновал меня и, как верного сына, сподвиг на то, чтобы пойти по стопам славного отца моего Томе Гонсалеса (Царствие ему Небесное)[197]. Я возжелал оставить в грядущих веках пример и образец отнюдь не поводыря хитрого слепца, грызуна-хлебоеда у скуповатого священника, слуги нищего дворянина и глашатая чужих злодеяний; нет, мне хотелось прославиться просвещением мавров, погрязших в слепоте своих заблуждений, взятием и потоплением предерзостных корсарских кораблей, служением отважному капитану из ордена Св. Иоанна, у которого я устроился лакеем, с тем условием, что вся моя добыча останется у меня (так оно и вышло). Наконец, мне хотелось явить образец боевого клича и воодушевления, восклицая «Сантьяго!» и «Рази, Испания!»[198].

Я распрощался с моей возлюбленной супругой и ненаглядной дочерью. Дочь попросила меня не забыть привезти ей мавритенка, а жена — прислать с первой оказией невольницу да в придачу горсть берберских цехинов[199], чтобы тем утешиться в мое отсутствие. Попросив увольнения у архипресвитера, моего господина, я поручил ему заботиться о благополучии жены и дочери. Отбыл я из Толедо веселым, довольным и в добром расположении духа, как и всякий, кто отправляется на войну преисполненный надежд, окруженный большим числом друзей и соседей, спешащих по тому же пути в стремлении улучшить свою участь. Мы добрались до Мурсии[200], чтобы затем в Картахене[201] погрузиться на корабли; там со мной случилось нежелаемое, и я изведал, что фортуна, вознеся меня на высоту своего превратного колеса и на вершину земного благополучия, в своем стремительном беге стала низвергать меня на самое дно.