Книга о падших

Что же, скажите, случилось неслыханного, что – нового, чтобы с безрассудной поспешностью предавать таинство Христово, как будто произошло что-нибудь неведомое и неожиданное? Не возвестили ли об этом сперва пророки, а потом апостолы? Не предсказали ли мужи, исполненные Духа Святого, что праведные будут всегда гонимы и угнетаемы от язычников? Божественное Писание, всегда укрепляющее веру нашу и небесным голосом воодушевляющее рабов Божиих, не говорит ли сперва: «Господа Бога твоего да убоишися и тому единому послужиши» (Втор. 6. 13)? А потом не указывает ли оно на гнев и негодование Божие и не устрашает ли казнью, говоря: «и поклонишася тем, яже сотвориша персты их: и преклонися человек и смирися муж, и не претерплю им» (Ис. 2. 8-9)? И опять говорит Бог: «Иже жертву приносите богом, смертию да потребится, но точию Господу единому» (Исх. 22. 20). Далее. Господь, Учитель в слове и Совершитель в деле, поучая тому, что надлежит делать, и делая то, чему учил, не предвозвестил ли прежде в Евангелии всего, что совершается ныне и будет совершаться? Не предназначены ли Им заранее вечные муки для отвергающихся Его и спасительные награды для исповедующих Его? О нечестие! Все это забыто, все вышло из памяти у некоторых. Они не дожидались даже, чтобы идти, по крайней мере, тогда, когда их схватят; отречься, когда будут спрашивать. Многие побеждены прежде сражения, низвержены без боя и даже не оставили для себя видимого предлога, будто они приносили жертву идолам по принуждению. Охотно бегут на торжище, добровольно поспешают к смерти, – как будто они рады представившемуся случаю, которого всегда ждали с нетерпением! Сколь многим правители делали там отсрочку по причине наступившего вечера и сколь многие просили даже, чтобы не отсрочивали их пагубы! Какую же силу для очищения своего преступления может высказать тот, кто употребил все свое усилие для того, чтобы погибнуть? И неужели, когда он шел к Капитолию, когда приступал к выполнению тяжкого злодеяния, у него не подкашивались ноги, не потемнялся взор, не трепетала утроба, не ослабевали мышцы? Неужели не притупилось у него чувство, не онемел язык, не иссякло слово? И мог там стоять, говорить и отрекаться от Христа раб Божий, который уже отрекся от диавола и мира? Неужели жертвенник, к которому он подходил, не был для него костром смертоносным? Не надлежало ли ему устрашиться диавольского алтаря, который видел он дымящимся и издающим смрадный запах, и бежать от него, как от погребального костра, угрожающего его жизни? Что же, несчастный, ты вместе с собою возглашаешь еще жертву для заклания? Ты сам жертва на этом жертвеннике, сам пришел для своего заклания. Ты заклал там свое спасение, свою надежду, теми гибельными огнями ты сжег свою веру.

Для многих недостаточно еще было собственной пагубы – народ подвигнут был к погибели взаимными увещаниями: взаимно предлагали друг другу испить смерть из смертоносного сосуда. Притом для совершенной полноты преступления даже младенцы, принесенные или привлеченные руками родителей – малолетки – и они утратили то, что получили вскоре после своего рождения. Не скажут ли они, когда наступит День Суда: «Мы не сделали ничего худого, оставивши пищу и чашу Господню, мы не спешили добровольно на языческое пиршество. Нас погубило чужое вероломство; родителей мы считаем своими убийцами: они отторгли нас от Матери-Церкви, от Отца-Бога, и мы, малые, неразумные, не понимающие важности столь тяжкого злодеяния, стали через других сообщниками беззакония – уловлены чужим коварством. И увы! Нет справедливой и верной причины, которая оправдывала бы такое преступление».