Книга о разведчиках

Я много раз замечал резкую перемену в человеке, вернувшемся на передовую после отдыха в тылу. Когда длительное время ходишь около смерти, тогда не то что привыкаешь к ней, нет, а притупляется восприятие опасности, свыкаешься с мыслью, что так оно и должно быть, что не ты один, все тут на фронте в таком же положении. А когда человек побудет в тылу, обнаружит заново, что там ласково светит солнце, смеются девушки, тогда смерть кажется особенно противоестественной.

После формирования оказались мы на Курской дуге. Не скажу, чтобы Иван не изменился, что был он таким же, каким и под Сталинградом, Нет. Но у него не было того тщательно скрываемого страха перед новыми вылазками за «языком», который на первых порах буквально держал всех нас в тисках — мы-то видели это друг в дружке. Иван, казалось, просто был удивлен: так прекрасна там, в тылу жизнь, а тут все по-прежнему, по-прежнему убивают один другого.

Несколько дней весь взвод был каким-то взбаламученным — все ходили как потерянные. Зачем, казалось, нужен он был, этот отдых, зачем эти танцы в сельском клубе с девчатами, уж лучше бы взяли да прямо из Котлубани направили сюда, на эту проклятую дугу, которую надо «разгибать». Иван один не выглядел растерянным, он был просто злей. Ни на кого конкретно, а на весь мир, в котором возможны и такие взаимоотношения между людьми, как войны.

Первого «языка» в полку после отдыха брал здесь, на Курской дуге, Иван с группой ребят. Командование понимало, что «языка» надо взять легко и красиво — нужко взбодрить разведчиков. А неудача надолго выведет весь взвод из строя. Поэтому и послали Исаева — он лучше, чем кто-либо, проторит дорожку. После этого ребята легче втянутся, и все пойдет, как и должно быть на войне. Я не ходил на эту операцию. Меня, как только вышел полк на передовую, занарядили наблюдателем в один из батальонов.

Между нашими и немецкими траншеями было около километра, да к тому же посредине нейтральной полосы — бугор. С земли ни черта не видать, и я выбрал место на дереве. Дерево облюбовал не самое высокое, но такое, чтобы сзади него стояло густое и высокое и чтобы меня на его фоне не было видно.

Никто из наших ребят летом в разведке не был, за «языком» не ходил и за неприятельским передним краем не наблюдал. Поэтому целый день с любопытством и удивлением следил в бинокль за фрицами, за их жизнью на передовой От подъема до отбоя. Это было интереснейшее зрелище Гитлеровцы здесь непуганые, живут, как на курорте — ходят в одних трусах, в полный рост, загорают, поют песни, в траншеи почти не спускаются. Наша пехота через бугор их достать не может — да и вообще воюющим сторонам из-за бугра друг друга не видно.

Вечером я возвращался во взвод, жадно хлебал «шрапнель» — целый день на голодный желудок. Сухим пайком брать не хотелось, попросить в роте котелок супу, конечно, можно было, никто бы не отказал, но я стеснялся. И вот хлебал по вечерам и взахлеб рассказывал обступившим меня ребятам о виденном. Я уже знал в лицо многих фрицев. Офицеров среди них не было. Видимо, командовали всем на передовой унтер-офицеры и ефрейторы. Но часам к двенадцати каждый день появлялся офицер. Все вскакивали, вытягивались в струнку. Он проходил в блиндаж, и каждый продолжал заниматься своим делом.

— Так ты знаешь что сделай! — восторженно воскликнул Исаев. — Ты возьми снайперскую винтовку и шлепни этого офицера. Понял?

Такая мысль у меня уже мелькнула. Но это значило, что потом надо будет искать другое место — с обжитого уже мной дерева их снайпер снимет меня с первого выстрела. Я-то попаду или нет в офицера, а снайпер меня стебанет наверняка.

— Эх ты-ы. Завтра я пойду с тобой, — загорелся Иван. — Мы его, паразита, как миленького снимем. Я сейчас сбегаю к снайперам, выпрошу винтовку, и мы его…

Винтовку он принес, но идти со мной ему не пришлось — на другой день Ивана с ребятами послали на противоположный конец обороны, день-два понаблюдать, а потом добить «языка». Я же не утерпел и на следующее утро взял с собой снайперскую винтовку, дождался появления офицера, поймал его в прицел и чикнул. Не знаю, убил я его или нет. Но когда рассеялся дымок от выстрела, ни одного фрица на полянке за траншеями не было — как корова хвостом смахнула. А через минуты-две засвистели мины. Я не стал испытывать судьбу дальше — бросил винтовку вниз и следом за ней сам, не разбирая сучьев, кубарем к матушке-земле. Шмякнулся, сгреб винтовку и бегом к окопам. Пока добежал до нашего переднего края, с десяток мин около моего дерева разорвалось — ну, думаю, и оперативность у них! Наша пехота тоже стала собирать свои пожитки и спускаться в траншеи, в блиндажи. Ворчат солдаты на меня.

— Чего тебе приспичило тут со своей пукалкой?

— Не настрелялся еще. Как хорошо жили…

Я виновато отсиделся в траншее, пока кончился минометный обстрел, и побрел домой, во взвод.

А на следующий день рано утром Иван Исаев привел «языка», хорошего такого унтерочка. Сам возбужденный — и тем, что «языка» приволокли без потерь, и что отвыкнуть от тыла не так уж, оказывается, и трудно.