Книга о разведчиках

Хотя и назвал молодцом, я понимал, что молодецкого тут ничего нет, чувствовал себя виноватым. Стою. Привал, видимо, большой. Бойцы разулись, сушат портянки, задрали ноги на свои скатки и вещмешки. Только лейтенант не разулся, лишь воротник расстегнул на одну пуговичку. Все лежат. Один я стою перед лейтенантом. Он смотрит на меня молча, без упрека, без осуждения. Что-то думает свое. А мне кажется, думает он обо мне: можно ли, дескать, с таким идти в атаку, не подведет ли? И хочется мне крикнуть: товарищ лейтенант, не подведу, вот честное слово, не подведу!.. И вдруг почувствовал я в эту минуту, что какая-то невидимая межа пролегла между мной и остальными товарищами, они заслуженно отдыхают, а я не заслужил этого. И разделила нас та минутная моя слабость. Хоть плачь!

— Отдыхай, — сказал лейтенант.

Я проглотил слюну, кивнул и остался стоять. Лейтенант же, перешагивая через лежащих, пошел к командиру роты. Будто он не проделал только что многокилометровый переход со всеми вместе по солнцепеку, будто не устал, как и все, — таким привычно твердым был его шаг. Уж мне-то знакома его походка. На марше я по росту шел вторым за командиром отделения, и поэтому шагавший впереди взвода лейтенант целыми днями был перед моими глазами: белобрысый квадратный затылок из-под пилотки, могучая загорелая шея, вислые плечи, широченная спина, сильные ноги в кирзовых сапогах, шаг, всегда ровный, на всю ступню пятками навыверт. Я не помню сейчас, какими были у него, например, брови, нос, глаза, а вот все это запомнилось отчетливо.

Запомнилась и первая бомбежка. Такое не забывает, наверное, каждый солдат до конца жизни.

Вот что я записал тогда в своем дневнике: «Позавчера вышли ближе к переднему краю. Шли ночью. Вчера, не доходя до ст. Котлубань километра полтора, с утра попали под бомбежку. Бомбили целый день около 25 самолетов».

Мы лежали в мелких щелях. Когда они сделали первый залет и с воем сирен начали пикировать и особенно когда шальные пули и осколки стали втыкаться в бруствер окопа, меня бросило в дрожь. Трясло так, будто меня только что окунули в прорубь и поставили на пронизывающем до костей ветру. От дрожи ломило в пах, под коленками и во всех суставах. Видимо, не со мной одним такое творилось. Лейтенант ползал между окопчиками и успокаивал нас, как детсадовцев…

Подполз он и к моему окопчику. Поминутно заглядывая наверх, на самолеты, спросил:

— Ну как?

Выстукивая зубами мелкую дробь, я ответил:

— Н-ничего…

Он снова глянул на кружащиеся самолеты, тряхнул головой.

— Держись, мой мальчик… — И пополз дальше.

Я не знал, что это были стихи. Но меня удивило, что он так ласково назвал меня — «мой мальчик». Удивило и тронуло. Меня перестало трясти. Я достал из выданного накануне НЗ кусок хлеба и стал есть.

Когда лейтенант в грохоте разрывов полз обратно в свой окоп, снова заглянул ко мне, увидел меня аппетитно жующим, и у него дрогнули в улыбке губы.

— Ну вот, теперь наверняка перезимуем…

Он был сельским учителем, наш лейтенант Пачин, и по складу характера педагог. Это я понимаю сейчас. И, видимо, самым верным средством воспитания он признавал личный пример.

Мне не довелось идти за ним в бой — вражеский снайпер ранил меня за несколько часов до первого нашего боя.

Но я не сомневаюсь, что ребята шли за нашим взводным в атаку уверенно. Я же потом всю войну почему-то чувствовал себя в долгу перед ним…

Так и не удалось узнать мне, жив ли он остался после той ранней атаки 24 сентября. Дожил ли он до нашей Победы? А если дожил, то где сейчас? Почему-то мне кажется, что он снова работает учителем, и обязательно в селе, обязательно среди ребятишек, и что он мало изменился за годы — такой же, должно быть, скромный, как многие живущие среди нас: работают, ходят по улицам, живут, положив подальше на дно комода свои ордена. Живет и не знает, не догадывается, наверное, как каждый из нас обязан ему. Да и мы только потом, побывав в переделках, осознали, как много это — подготовить солдата к боевому крещению.

Глава третья. Старый патефон

В книжках часто можно встретить, что, мол, вот музыка растрогала до слез такого-то великого человека. Я не верил. То есть допускал, что великого — может быть. Но что касается не великого — сомневался. Еще куда ни шло, согласен был, что послушать иную песню приятно, что энергичный марш прибавляет сил, взбудораживает, гонит быстрее по жилам кровь. Но чтобы плакать — такого не доводилось видеть, а тем более самому пустить слезу — считал это слюнтяйством и вообще недостойным серьезного современного человека. И все потому, что убежден был: дескать, по натуре я человек самый современный, крепкий (не толстокожий, а именно крепкий — всяким таким нежностям не подвержен, чем и гордился втайне).

Но то, что произошло со мной осенью сорок второго года под Камышином, перевернуло все мои представления о музыке и о собственной натуре.