Книга о счастье и несчастьях

Юдин меня не задерживал: видно, что надежд не оправдал. Технику не починил. Неконтактный. «Что ж, поезжайте». Кира осуждал: «Тут карьера, московская прописка, комнату получишь, диссертацию защитишь. В провинции — закиснешь!»

Ну нет! Главным хирургом области, о чем еще можно мечтать?

Брянские годы — с 47-го по 52-й — самые светлые в моей жизни. Там я испытал хирургическое счастье, дружбу с подчиненными. Потом такого уже не было.

Дело чуть не кончилось катастрофой в самом начале.

Мой предшественник оставил больного после резекции желудка. Пятый день, а его рвет. Обезвожен уж, но перитонита нет. «Непроходимость соустья». Нужно оперировать. Непростое это дело. Шансов мало. Но без этого — смерть верная. Еще сутки переливали физраствор, а потом взяли на стол. Трудно отделить неправильно пришитую к желудку тощую кишку, наложить новый анастомоз. Возился четыре часа.

На следующий день пришлось ехать в район. Два дня меня не было. Возвращаюсь в тревоге, а больного опять рвет…

Говорю ему: «Нужно снова оперировать!»

— Нет уж. Я тебе не мешок — разрезай да перешивай. Не дамся. Так умру.

Ну что ж, Амосов, первая операция — и смерть. Собирай чемоданчик и поезжай в сельский район.

Два дня еще переливали жидкости, отмывали содержимое желудка через зонд. Мужик уже совсем доходит. На третий день через дренаж отошло кубиков двести жидкого гноя и проходимость пищи восстановилась. Репутация была спасена и даже упрочена: непросто было решиться на такую операцию после приезда сразу.

Друг мой, давай о Кирке.

Из Брянска я часто ездил в Москву. Дела с диссертацией, совещания областных хирургов и просто так — в библиотеку, почитать иностранные журналы. И, конечно, каждый раз — к нему.

Летом 48-го года всех хирургов поразило, как громом:

— Юдин арестован! И Марина…

Дело так и осталось темным. КГБ не спешит открывать свои архивы. То, что клеветников очень много, — достаточно известно. Был даже призыв в 37-м: каждый член партии должен найти врага народа. И — находили. Знаю, например, про Киев. Правда, после войны врагов уже искали лениво, но было еще достаточно — аж до самой кончины вождя.

Тюремную историю Юдина еще кто-нибудь напишет, у меня нет достаточных сведений.

По институту Склифософского как чума прошла: имя шефа вычеркнуто, говорят о нем только шепотом, всех подозревают, разбирают, кто был ближе, кто — дальше. Старшие ученики — профессора, молчали… Да и много ли после 37-го года было смельчаков, чтобы защитить учителя? Увы! Колыма-то ох как далека и холодна!

Никого, кроме Марины, не посадили, но из института Киру перевели заведовать отделением в городскую больницу. На пользу ему пошло. Сделался хирургом. Но страсти к операциям не проявлял никогда.

Еще в 48-м тесть купил для молодых комнату на улице Алексея Толстого в коммунальной квартире. Однако брак это не укрепило. Вскоре супруги разошлись. Стал Кира холостяком. Так и до самой смерти.

Много счастливых часов провел я в его комнате. При встречах — фонтаны новостей и научных идей. Была у него склонность к теоретическим проблемам — без глубины, но с уверенностью. Нафантазирует гипотез, планов исследований — прямо на Нобелевскую премию, а через месяца три приедешь снова, спросишь — ничего не осталось.

— Это? Знаешь, там вкралась ошибка, да и вообще — вот теперь напал на настоящее.

Дружба была до некоторой степени с односторонним движением: Кира любопытства к персоне друга не проявлял, только свое рассказывал. Но я всегда любил слушать.

Была еще одна ипостась — литература. В сороковых еще годах написал он роман «Медсанбат», история из его собственного военного прошлого. Помню, как ехали с ним в Ленинград в двухместном купе, и я всю ночь читал рукопись, до того она мне понравилась! Может быть, потому, что война еще трепетала? Когда перечитывал пятнадцать лет спустя, впечатления уже не было. Не знаю почему.

Роман напечатать не удалось. Морочили голову, требовали переделок, он их вносил, пока не махнул рукой. Такая же судьба была и у рассказов. Не состоялось писательство. Таланта все-таки не было.

Но до чего же он был общителен! Я поражался кругу его знакомых. Академики, артисты, музыканты, писатели. Фамилии помню, но не хочу называть. Поверьте — «самые-самые».

К моим поздним писаниям, как и к научным работам, Кира относился скептически. Поскольку я на талант не притязал, то и не обижался. А он одобрил только первую главу «Мыслей и сердца».

Сложнее было с Солженицыным. Повесть «Один день Ивана Денисовича» была как бомба. За ней следовало еще несколько рассказов — и слава, слава. Но — недолго. Оттепель прошла, власти свободу отыграли обратно. Первое время работал самиздат, потом и его прикрыли. Мне еще помогла заграница: делегатам конгрессов подкидывали в гостиницы нашу крамолу. В общем, я читал почти все. Не по-русски, так по-английски. Смешно отказывать Солженицыну в таланте, и место в русской литературе он получит. Были уже прецеденты с нобелевскими лауреатами — и Бунин, и Пастернак своего дождались. Хотя после смерти. Боюсь, что и тут будет так же. Лет ему многовато, а новой оттепелью не пахнет.