Книга о вкусной жизни. Небольшая советская энциклопедия

Завершает чинную трапезу чаепитие с черносмородиновым вареньем, трюфелями и договоренностями о следующей грибалочной встрече. И чудится в просветляющемся воздухе старомосковское: «Барыня беспокоются, не поставить ли еще чаю». В этих «ю» есть немного манерности, даже жеманства, но и сколько же в них уюта. Это ведь только в Москве так говорят: «беспокоются», «изволют», «порядку наводют» — чтоб, значит, московское аканье разнообразить и облагозвучить.

С отъездом степенных гостей голова мгновенно тяжелеет и сама клонится на сладкие подушечки под пуховое одеяло — досматривать утренние сны о копчении килечки, о чародейных сосисках или еще о чем-нибудь таком же нетленном.

Послеобеденный сон тяжел и потому, говорят, вреден. Но ведь и жизнь наша по преимуществу тяжела и даже вредна, и уж точно послеобеденна. Вот, и закат уже близок.

В стальном предзакатном состоянии дня я и вышел из сна. С одной и той же мыслью, застрявшей во мне и свербящей уже семь лет.

Надо возвращаться.

Там — то, что я знаю, и чувствую, и понимаю. Эта неухоженность, в которой — естественность, натуральность бытия: здоровые и сильные запахи скотины, некошенных лугов и нетронутых тракторами и мексиканцами полей, еда, имеющая вкус, запах и цвет, где пот не пахнет лосьонным ядом, где цветы — это цветы, а не товар.

Конечно, пора уезжать — там все мои родные и все мои друзья, где есть много домов, куда я могу прийти и мне будут искренне рады, будут бросаться на шею и суетливо доставать из холодильника, может быть, последнее. Но я уже привык к одиночеству, непониманию и недоверию — моему и ко мне. Там я и умру среди своих и лягу рядом с родными.

И очень скоро. Там я долго не протяну — в этом ужасном климате, особенно при переходах через ноль долгими месяцами. Даже климат испоганили — все загажено, как будто в последний раз живут и после себя ничего оставлять не желают, кроме дерьма и мусора. Умирающая страна для умирающих. И потом — опять эти бессонно-спальные вагоны, битком набитые электрички, грозящие каждый миг сойти с ума и рельсов, это потное пухлое метро, угрюмые толпы по переходам, как на похоронах, эта ежедневная мясорубка в дверях, эти сугробные тромбы на зимних дорогах и улицах, покойницкий свет фонарей: идешь, будто себя хоронишь. А эти злые склоки и пьяные драки? Эти злые языки и косые взгляды? Подлость и пошлость? А эти жирные попы в золотых ризах? А сплошной и наглый обман и полная безнаказанность властей — от рядового мента до еще более рядового президента? А что я делаю здесь? Эксплуатирую собственное знание собственного языка? Не похоже ли это на милостыню, и кому я тут, по сути, нужен? А кому, если честно, я нужен там? И опять эти нищие на каждом углу и грязные пивные кружки, от которых тошнит и несет блевотиной?

Здесь я, слава богу, почти ни хрена не понимаю в этой жизни, живу привольным придурком, живу, как хочу, без всякой прописки и канители, океаном любуюсь, звезды регулярно вижу и луну наблюдаю в разных позах и фазах, зарабатываю неплохо, я столько там никогда не зарабатывал и не заработаю, у меня тут всякие социальные программы — до помоек никогда не дойду и с голоду не опухну, даже в самом худшем варианте. Начинать снова — в самом конце жизни? Когда тебе уже шестьдесят? Кто поймет этот жест, и пойму ли я его сам? Я уже привык к жизни на резиновом ходу — но и ожирел от такой жизни. А тут жизнь какая-то бутафорская и ненастоящая, да и там такая же будет: сплошные декорации и наглядная агитация. Пир во время чумы и чума во время пира, а ты опять и ни тут, и ни там, а где-то в простенке. Приехать — и сразу в Крым, в Бахчисарай, или в Пятигорск, или на Байкал. Припасть и забыться, и все забыть, и больше чтоб не снились хайвэи и закаты, и этот ухающий гул океанского прибоя. А жалко, если вернусь — и сразу свалюсь от какой-нибудь неожиданной хвори или несварения действительности. И ничего уже больше не напишу, а еще столько не написано.

Да я и там не сдохну с голоду, и работу найду, и приработки, и заработки, а то я работать не умею! На пенсию выйду, уже пора, а здесь еще пять лет ждать. Писать буду, может, даже публиковаться чаще, чем здесь, в этих дворовых дацзыбао на босую эмигрантскую ногу. Тут ведь иммигрантской прессы нет — сплошь эмигрантская, не столько в ностальгии, сколько о злобе к оставленной жизни. В библиотеках буду просиживать, опять в книги и старые газеты врублюсь: уже тысячу лет по-настоящему не читал. Наверно, отстал от жизни, не безнадежно ли? Выступать буду, не как здесь, перед студентами, понимающими не более десяти процентов, — среди реальных оппонентов. В альма матер пойду, узнаю, хоть чему теперь студентов учат, в баню буду ходить, ночи напролет под разговоры на кухне пиво сосать; сопьюсь, наверное, ведь там без водки нельзя, а я, уж если начну, то и не завяжу развязанное.

А кому я пьяненький нужен, что тут, что там?

Уезжая сюда, я пользовался аргументом: все равно, где писать, — мышление границ не имеет. Что ж теперь у меня нет этого аргумента?

Что изменилось во мне?