Книга обманов (сборник)

Пятая внезапно войдёт в свою спальню, а там, среди белых летучих занавесок, её милый обнимает какую-то тварь.

Шестой придёт в гости к бывшей любовнице, и только у них начнётся… а на кухне я сижу, говорю ему: «Вот ты и попался». Он аж проснётся. Поднимет голову от подушки – а я рядом.

Сплю и вижу полдюжины серых кошек, кружащих по дому, а я будто маюсь среди них, ищу своего кота и не могу узнать.

Чуть подробнее: трахаю её, мою девочку, гостиничный номер просторный, но тёмный, она в подушку уткнулась, лица не видно, и тихо так постанывает, что не поймёшь, сладко ей или больно. Плечо острое торчит, она пальцами простыню комкает, и я думаю, ей хорошо или нет, за волосы её так беру, они густые у неё. Тяну, к себе поворачиваю – в лицо заглянуть, и тут машина за окном проезжает, и свет падает, я смотрю, а это не она; мы по переходу идём, на Пушке, она рядом, голову опустила и бормочет чего-то. Меня выбешивает, когда бубнят, и так голос тихий, а ещё отвернулась. «Чего?», спрашиваю, а она говорит что-то типа «люблю тебя», ну, больше всего на свете, вся фигня, ребёнка от тебя хочу. Я думаю, ну нет, так мы не договаривались, и ей: а зачем тебе сейчас ребёнок? А она опять «люблю». Скажи, говорит, скажи, почему ты меня не полюбил тогда, вот чем я тебе не подошла? Давай на меня ехать, короче. И я ей такой – не заводись! не начинай опять; она маленькая, и мы гуляем. В парк её повела, и заблудились мы там где-то, дома старые, полуразрушенные пятиэтажки, уже заросло всё. И она вдруг вырвалась от меня и побежала. Я ей кричу, а она не отзывается, играет, а мне вдруг страшно. И я захожу в дом, по лестнице на второй этаж, там такие комнаты проходные одна за другой, и гляжу, она мелькнула, платьице её это в цветочек, которое Таня сшила. Я опять зову, и она вроде ко мне повернулась, идёт, а эти все двери вдруг начинают потихоньку закрываться, и я понимаю, что не успеет. И я ей кричу «доченька», и плачу, так горько плачу; я иду вечером с тренировки, поздно уже, думаю, «сейчас начнётся». Прихожу, она дома, но молчит. В комнату захожу, а там чего-то не то, пусто. Спрашиваю, а где всё? Она говорит, я убрала, типа. Типа, бардак у тебя был, я мусор выбросила. Смотрю, на столе ничего нет, ящики выдвигаю – пусто. У меня там тетрадка была с автографами сборной, я с пятого класса собирал, ещё что-то, – ничего нет. И я начинаю орать, а она спокойно так стоит, типа не понимает. Не могу, хочу ей крикнуть «сука», а нельзя. Говорю, я билеты месяц писал, а ты всё выкинула, как теперь экзамены сдавать буду, дура, я же не сдам, ты первая разорёшься. А она типа «ничего не знаю». И я ей ору «да ты вообще обалдела!», а голос не идёт, и прямо жар из груди, и я говорю ей «ненавижу тебя, мама»; возвращаюсь с работы, а дверь открыта. Думаю, ограбили нас, что ли. Захожу, слышу, он вроде дома. Туфли сняла, прохожу в спальню, а там везде такие белые занавески навешаны, как из икеи, поперёк комнаты, вокруг кровати, и я одну отодвигаю, а он там обнимается с какой-то. Тёмная, со стрижкой, лет тридцать пять или не знаю, такая уже… и я ему говорю «что же ты, гад, домой её приволок?», а он молчит, молчит; приезжаю к Машке, просто мимо ехал и заглянул, а она в халатике бегает. Я к ней, а она говорит, нет уж, как в анекдоте, «умерла, так умерла». Я снова к ней, а она так ехидно «а как же жена?». Жена дома, отвечаю, в интернете шарится. А Машка: «точно?», и на кухню меня подталкивает. Смотрю, а там моя за столом сидит, довольная страшно: «вот ты и попался!», и я понимаю, что это они нарочно подстроили. И такая меня злость взяла, что аж проснулся. Жена рядом лежит, тихо, в подушку уткнулась, лица не видно, вроде спит. Как будто я открываю дверь и вижу, что к нам через окно набежало полно кошек бродячих, и все такие же серые и полосатые, как мой. Штук шесть, шныряют по углам, и все на моего кота похожи. И так ужасно, я понимаю, что надо срочно чужих выгнать, а своего оставить, но не могу, не могу отличить.

Дьявольское семя

Печаль взрослого человека не в том, что он становится старше, а в том, что постепенно узнаёт о себе истины, лишающие иллюзий. Юные существа развлекаются, разочаровываясь в людях, а зрелые – в собственной персоне. И дело даже не в патетических откровениях «ах, я не гений», «ах, я мрачный мерзавец» – это как раз отголоски подросткового самолюбования, – а в простых и грустных вещах, например, «я человек скучный, неверный и скаредный», и ничего в этом красивого нет.