Книга ошибок для испаноговорящих

Маленькая женщина, поражённая волчанкой, пришёптывая в потоке своей стремительной речи, перебирает фарфоровыми пальчиками только что написанный материал. Это Лина Бенетти, культуролог и эссеист, бывший директор Государственного Архива, только что уволенная министром культуры – "воинствующим Карлучо". Казалось бы, что мне она, золотоволосая латиноамериканка европейского происхождения.

Рядом с ней её знаменитый муж Висенте Арройо, я читала его ещё у себя на родине, но не представляла похожим на писателей своей страны – тяжёлый взгляд, мятежный дух. Проработав тринадцать лет в Министерстве Культуры заведующим Отделом художественного творчества, в одночасье оказался за его дверями стараниями того же Карлучо. Джон Далвера, известный художник и поэт, внешне неожиданно похожий на сорокалетнего Никиту Михалкова, изо всех троих был уволен первым. В этом печальном ряду уволенных не хватает нашего юного Вальтера, единственного, кого не тронул Карлучо, то ли побоявшись его знаменитой тётки-адвоката Иды Флетчер, то ли не угадав в выпускнике колледжа врага.

– Слушай внимательно,– уговаривает меня Вальтер по телефону, когда весть об увольнении Висенте и Лины достигает моего сознания,– положись на нас, успокойся.

И мне стоит усилий взять себя в руки.

Что происходит? Из чего родилась любовь к этой стране, нищей и дикой, где меня трясёт и швыряет на сиденье карнавально разукрашенного автобуса под оглушительную музыку на моём нескончаемом пути под сжигающим солнцем в поисках работы. В этой стране, где бездомные облезлые и гнойные собаки вызывают большее отвращение, чем изъеденные дерматитами нищие в центре города. Где по приезде у меня заходилось сердце от страха остаться в ней, а теперь я глотаю валериановый шарик в ожидании, когда Лина начнёт говорить по утреннему радио, и другой шарик, когда в течение дня, не слыша и не видя моих друзей, не знаю, что происходит.

Маленькая латиноамериканская страна, как камешек, брошенный в мелкую воду.

В выборах 1984 года победила олигархия. Президентом страны стал Эрик Алеман из оппозиционной Генералу партии: белёcый, остроносый еврей с заплаканным лицом – испуганный поворот головы, неуверенный смех, безвольное выражение. Кажется, он сейчас вскинет свой ясный взгляд и молвит на манер того героя: "За что вы меня обижаете?.."

– Ку-рица A-леман,

То-бой пра-вит Гене-рал! – скандируют на улице студенты, швыряя камни в Национальную Гвардию, провоцируя слезоточивые бомбы, аресты, закрытие Национального Университета, играя на руку американцам и не внимая президенту, который уже в третий раз призывает сограждан объединиться перед угрозой военной интервенции.

В эти критические дни Генерал не пользуется признанием масс. В эти дни даже его сторонники убедились, насколько неразделимы во Вселенском укладе добро и зло, истина и ложь.

Президенту бы благодарить Генерала, который ещё до возникновения конфликта с американцами начал объединять вокруг себя националистически настроенные левые силы страны. Правда с другой целью, которую никто не мог тогда объяснить, но благодаря чему теперь правительство, а значит и президент, имели опору не только в верной оппозиции под надвигающейся тенью американской интервенции.

Так началась моя жизнь на новой для меня земле. Шёл 1986 год.

II.

У кого бочка, у кого башня из слоновой кости, у кого восстание Гарибальди, – у меня же перешеек между двумя материками. Всемирно признанный стратегический пункт планеты. Пуп земли. “Мост между мирами, сердце Вселенной”, как начертано на гербе его жителей. Энергетический пик, на котором стоит один из семи существующих в мире храмов Бахай. “Бермудский треугольник” для иностранцев – они приезжают сюда в отпуск и остаются навсегда. Иначе невозможно обьяснить моё полувековое пребывание на этой земле. Видимо, мне предстояло узнать мир и сравнить его с моим отечеством.

– Перечитывала твою книжку, – сказала тётя, – и стало мне грустно, и я подумала, что всё же тебе было бы лучше дома.

Имея наготове ответ, я из такта промолчала. Полжизни я живу вне дома. И всю жизнь учусь думать прежде, чем говорить. Последнее время это иногда мне удаётся. Так же всю жизнь я пытаюсь понять смысл поговорки "простота хуже воровства". Кажется, я начинаю догадываться, что это значит.

Я чуть было не ответила тёте: "Да нет, мне лучше там!"– а ведь мне давно не пятнадцать лет. Откуда берётся в зрелом возрасте столько непосредственности, которую постоянно приходится умерять? Осталось бы она во мне, живи я безвыездно в Москве?

С тех пор этот краткий разговор с тётей преследует меня, и, видимо, не оставит в покое, пока я его не завершу.

Меня затрудняет не определение вопроса – мне неловко обнародовать перед соотечественниками выгоды своего положения. Истинно латиноамериканская вежливость.