Книга откровений

Я почти ничего не взял из квартиры - только свои тетради, несколько фотографий, кое-какую одежду. Часы пробили полдень, когда я шел к своей машине. Погрузив коробки в багажник, я открыл дверцу и сел за руль. В окно машины я видел лодку и мужчину приблизительно моего возраста, сидевшего на крыше кабины и читавшего книгу. У него были спутанные черные волосы и перепачканные машинным маслом темно-зеленые бермуды. Увлеченный книгой, он не замечал, что я наблюдаю за ним. Мимо него прошел на мягких лапах кот, по пути обвив его загорелую ногу хвостом. Солнечный свет заливал воду канала, делая ее совершенно непрозрачной. Вдалеке слышался шум заводимого двигателя, похожий на глухое жужжание сентябрьской осы, бьющейся об окно. Я вставил ключ, чтобы завести машину, но какое-то время медлил, не поворачивая его. Мне хотелось остаться здесь сейчас навсегда. Мужчина, читающий книгу, кот, солнечный свет на воде… Прошла минута, потом другая. Очарование момента не проходило. Я все же завел мотор, переключил скорость и, выехав на улицу, направился в сторону Харлеммервег, откуда, судя по названию, можно было добраться до Харлема, а затем и до побережья…

По дороге я не испытывал ни грусти, ни горечи, ни угрызений совести. Ничего подобного. Вместо этого - состояние парения, как будто после многих дней ощущения собственной тяжести я сейчас почти ничего не весил. Я видел, как по краю дороги колыхались деревья, как их листья серебрились в солнечном свете. Ощущал дуновение прохладного ветерка в окно машины, у которого был легкий привкус соли. Мне удавалось думать лишь о том, что было ясно и понятно, что лежало на освещенной поверхности моего сознания: как только мои мысли проникали куда-то глубже, внутрь, я сталкивался с чем-то глянцево- гладким и вогнутым, там не за что было зацепиться и меня просто беспрепятственно выносило оттуда.

Мне кажется, все танцовщики в какой-то мере склонны к самоанализу. И к тому же им всем присуще тщеславие. Это, как ни странно, часть самокритичности, а самокритичность, если ты танцор, является стержнем твоего искусства, надо просто уметь использовать ее в свою пользу. Если бы вы побывали в нашей с Бриджит квартире, то увидели бы наши с ней фотографии, расставленные повсюду. Это вовсе не проявление эксгибиционизма, а даже если и так, то причиной тому наше искусство, которое состоит в показе себя. Танцоры проводят перед зеркалом гораздо больше времени, чем люди других известных мне профессий. Они изучают каждую частичку своего тела - каждую линию, каждый мускул, каждое сухожилие. Они знают свое тело наизусть, выявляя не только его скрытый потенциал, но и его ограничения и недостатки, чтобы работать над ними. И в этом плане их тщеславие - не что иное, как поиск путей в стремлении к совершенству. Конечно же, некоторые танцоры впадают в крайности. Например, Вивьен. С ней всегда что-нибудь не так - даже не то чтобы не так, а скорее не в порядке. Ее чуткость к своему физическому состоянию настолько развита, что она предчувствует возможные травмы даже тогда, когда они и не происходят. Если вы подойдете к Вивьен с вопросом «Как ты?», то она поймет ваш вопрос буквально. В удачный день она ответит что-нибудь типа «Ничего, выживаю». В другом же случае вам придется выслушать целую исповедь о ее болезнях. А еще есть Мило - Милодрама, как мы его называем. Он невероятно погружен в себя, что довольно распространено в мире балета, но сейчас я находился вне этого мира, он остался позади, в прошлом. Я освободился от чего-то, что когда-то любил, с чем - или вернее в чем - жил много лет. Это была наконец свобода, которая не имела никаких свойств - ни хороших, ни плохих. Без какой-либо двусмысленности. Свобода, которая может прийти после смерти.

Дом стоял на небольшом взгорке, который Изабель любила называть самой высокой точкой Голландии. Я не сообщил ей, во сколько приеду, поэтому очень удивился, когда, подъезжая к дому по длинной извилистой дороге, увидел ее в воротах сада. Ее можно было безошибочно узнать даже на расстоянии: прямая спина, слегка поднятый подбородок, осанка как у генерала, принимающего военный парад. В тот день на ней было простое белое платье, волосы заколоты в пучок; на серебряной цепочке - темные очки. Я припарковал машину и пошел ей навстречу с букетом тигровых лилий, которые купил по дороге.

- Я услышала дверной звонок, - сказала она, - но там никого не было, - она покачала головой, будто опасаясь, не сходит ли с ума.

- Просто вы услышали его на несколько минут раньше, -ответил я, - только и всего.

Я поцеловал ее три раза, как положено по голландскому обычаю, и протянул ей лилии. Изабель залюбовалась ими.

- Они прелестны, - восхитилась она.

Я не мог сдержать улыбки. Мне так часто доводилось видеть Изабель с букетами цветов - на сцене, в гримерных, на презентациях, и принимала она их небрежно, если не с досадой. Но я знал, что это скорее не высокомерие, а, наоборот, особая форма скромности, принижение своей значимости, неизбежная неудовлетворенность тем, что она уже достигла.