Книга песчинок. Фантастическая проза Латинской Америки

До сих пор все было написано прежним, округлым и размашистым, почерком Филиберто, так хорошо мне знакомым по формулярам и докладным. Но запись от 25 августа кажется сделанной совсем другим человеком. Иногда можно подумать, что писал ребенок, старательно отделявший каждую букву от соседней; в других случаях это нервно нацарапанные, едва различимые знаки. Три дня — никаких записей, а затем рассказ продолжается.

«Все так естественно; а в реальное как не поверишь... но ведь реально и то, во что я не верю. Реален графин, но мы еще больше отдаем себе отчет о его существовании или бытии, когда какой-нибудь весельчак окрашивает воду в красный цвет... Реально летучее колечко дыма сигары, реально уродливое отражение в кривом зеркале, и разве не реальны все мертвецы, забытые и все же существующие?.. Если кто-то во сне пройдет сквозь рай и в доказательство того, что он там был, получит цветок и если, проснувшись, он увидит этот цветок в своей руке... Что тогда?.. Реальность! Когда-то ее расщепили на тысячу кусков, голова отлетела в одну сторону, хвост — в другую, и нам известна всего лишь одна частица ее большого раздробленного тела. Океан, свободный и вымышленный, становится реальным, только когда раковина ловит его гул. Три дня тому назад моя реальность была таковою в той же мере, в какой она уничтожена сегодня; она была рефлекторным движением, привычкой, воспоминанием, дневниковой записью. И вот что еще: как земля сотрясается время от времени, чтобы мы не забывали о ее могуществе, или как однажды придет ко мне смерть, обвинив меня в пренебрежении к жизни, так предстает перед нами иная реальность, о которой мы знали, что она всегда была тут, хотя никому не принадлежала, и которая будоражит нас, явив свою суть. Похоже, что недавно у меня снова было видение: Чак Мооль, ласковый и элегантный, за одну ночь изменивший свой цвет. Желтый, почти золотистый, Чак Мооль, казалось, говорил мне своим видом, что он бог, только вдруг обмякший, расслабивший колени, приветливо улыбающийся. А вчера я в страхе одним рывком вскочил с постели: проснулся от уверенности, что еще кто-то дышит в темноте и что, кроме моего пульса, бьется еще один. Да, на лестнице послышались шаги. Кошмар. Ложусь опять... Сколько времени лежал без сна, не знаю. Открыл глаза рано, еще до рассвета. Пахло ужасом, ладаном и кровью. Быстро оглядев спальню, я задержался смятенным взором на двух отверстиях, грозно вспыхивающих мерцающим желтым светом.

Задыхаясь, включил свет.

Предо мною стоял Чак Мооль, в полный рост, улыбающийся, весь охряного цвета, и только живот багровый. Его маленькие, чуть косящие глазки, словно приклеенные к верхушке треугольного носа, леденили меня. Нижние зубы, впившись в верхнюю губу, застыли в неподвижности, и лишь поблескивание четырехугольного шлема на непомерно большой голове свидетельствовало о какой-то жизни. Чак Мооль шагнул к моей кровати. И тут пошел дождь».

Я вспоминаю, что, когда в конце августа Филиберто был уволен из канцелярии, директор публично предъявил ему какие-то обвинения. Одни говорили, что Филиберто помешался, другие — что он стал нечист на руку. Я этим слухам не верил. Мне, правда, доводилось видеть написанные им нелепые бумаги: то он запрашивал вышестоящие инстанции, может ли вода пахнуть, то предлагал свои услуги секретарю управления водных ресурсов, уверяя, что оросит пустыню дождем. Я не знал, как объяснить себе все это. Предполагал даже, что необычайно дождливое лето расшатало нервы моего друга. А может быть, жизнь в этом большом старом доме, где половина комнат находилась под замком и заросла густой пылью, жизнь без слуг, без семьи вызвала у него состояние депрессии. Нижеследующие записи относятся к концу сентября.

«Чак Мооль, когда хочет, бывает очень мил, это «сладостный рокот воды»... Он знает много фантастических историй о муссонах, экваториальных дождях и ужасах пустыни; каждое растение якобы обязано ему жизнью: плакучая ива — его блудная дочь, лотосы — его балованные дети, а теща его — это кактус. Но что для меня невыносимо, это ужасный запах, который источают его плоть, таковою не являющаяся, и блестящие, отполированные временем сандалии. С резким смешком Чак Мооль повествует, как он был открыт Ле Плонжоном  [222]и как, таким образом, к телу его прикоснулись люди других верований. Дух Чак Мооля жил в кувшинах и в бурях, и это было естественно. Каменное же обличье его похитили из укромного хранилища народа майя, что было не только противоестественно, но и жестоко. Чак Мооль, я думаю, такого не простит никогда. Ему хорошо знакома неотвратимость законов искусства.

Мне пришлось снабдить его стиральным порошком, чтобы он отмыл свой живот от кетчупа, которым его вымазал лавочник, утверждавший, что это ацтекское изваяние. Я спросил его, не состоит ли он в родстве с Тлалоком [223], но вопрос ему, очевидно, не понравился, а когда он сердится, его и так страшные зубы заостряются и начинают сверкать. Первое время он на ночь спускался в подвал, а со вчерашнего дня спит в моей кровати».