Книга Полетов

По мере того как уходила ночь, веселье стихало, посетители неверным шагом отправлялись в опасный путь к собственным постелям, иные укладывались прямо на лавках, на столах, на покрытом лужами полу. Среди них не было никого заметно старше Пико.

– Как много детей в этом городе, – тихонько пробормотал он. – И почему-то здесь не встретишь стариков.

– Я сохраняю им молодость, – не расслышав, перебил Зарко. – Их молодость живет в моих картинах. Стоит приметить личико девушки, перенести на бумагу, и она не умрет, будет жить вечно.

– Никто не живет вечно, – сказал Пико, но Зарко снова склонился над альбомом, мурлыча:

– Вечная молодость, вечная молодость…

– Куда уходят умершие? – спросил Пико.

– Мы съедаем их, – ответила Солья.

– Хватит молоть эту чушь! – крикнул Зарко, швырнув в неё огрызком угля.

– И вовсе не в метафорическом смысле, – продолжала она, взяв двумя пальцами виноградину. – Что некогда было плотью, – она раздавила виноградину зубами, – вновь плотью стало.

Нарья потушила сигарету, встала и поднялась на наковальню. Она воздела руки и хриплым голосом нараспев, как будто баюкая ребенка, стала читать, и слова падали, разлетаясь искрами с её железного пьедестала.

Заснул под городом милый мой,

К глубокой тьме, в глубокой тьме.

Монеты лежат на веках, и камень – на языке,

Песком наполнен череп его, а сердце точит червь.

Его глаза я съела давно,

И кровь его выпила, как вино.

В каждом колодце его слеза

И семя в семечках плода.

Заснул под городом милый мой,

В глубокой тьме, в глубокой тьме…

Компания завопила и затопала ногами, она обожгла их взглядом, сошла с наковальни и уселась на место, закурив новую сигарету.

– Пусть каждый выступит! – воскликнула Солья, взобралась на наковальню и своим прелестным голосом запела о юноше, который поймал упавшую звезду и полюбил её, но первый поцелуй огненных губ звезды обратил его в пепел.

– А теперь, – сказал Зарко, когда она спустилась под бурные аплодисменты, – пусть и наш гость внесет свою лепту.

– Но я не смогу, – сказал Пико, – куда мне до вас.

Однако соседи вытолкнули его из-за стола, и он присел на железный подиум, зажав руки между колен.

– Наверх, – ухмыльнулся Зарко. – Наверх, на наковальню. Это твоё посвящение, нужно следовать правилам.

И Пико пришлось забраться на ржавый остов. Он взглянул на квадрат неба над собой, где уже пробивался рассвет, перебрал в уме слова, закрыл глаза и прочитал:

В конце короткого дождя,

Когда над головой сдвигаются ущелья,

Меняется равнина и раздаются скалы,

Нежданный город поднимается вдали,

В изменчивых горах.

Отпущена последняя, стропа.

Пока не поздно, я рукой хватаюсь

За арку, что из капелек дождя.

Моя кожа натянута, как барабан,

На раме костей,

Пусть ветер треплет парусом меня,

Отделяя по грану плоть от желаний.

Чем выше шаг, тем драгоценней воздух.

Я благодать его пью по глотку.

Плыву средь островов, что призраками

Стали в зыбких берегах.

Не в силах я внимать стенаниям покинутых,

Что в волны носовой платок бросают.

И не остановлюсь, пока не ступлю на улицы,

Что рассыпаются в прах от одного лишь моего желанья,

Улицы города в конце дождя,

По которым бродишь ты

В ожиданье моей руки.

Секунда благоговейной тишины, и потом они поднялись, его новые друзья, с общим криком, как вспугнутые чайки, подхватили его с наковальни и на руссах пронесли по таверне, совершив круг почета, пока он со смехом пытался высвободиться, а Солья выдернула тюльпан из-за лифа распростертой без сил дамы и воткнула в его шляпу.

Когда его наконец усадили на стул и Солья разлила по стаканам остатки вина, Зарко торжественно провозгласил тост за поэта, принесшего слова из города на краю мира.

Никогда, казалось, Пико не был так счастлив. В прочитанных им книгах упоминались содружества художников, но он привык считать такие истории галлюцинациями одиноких сочинителей. Теперь, напротив, он оказался в кругу тех, кто ценил красоту превыше денег, чтил одни с ним идеалы, кому вечные попытки постичь святость прекрасного при помощи рук, глаз и голоса были важнее литургии манер и положений, которые служат обычные люди.