Книга последних слов

Я, граждане судьи, охотник по натуре и характеру, то есть выжидать привык и не суетиться. Спрашиваю у Полежаевой:

– Чего вы, мама, в общем хотите от меня, если я от Дашки не отступлюсь ни в коем случае, потому что в жизни должно быть отведено место подвигам души и тела?

Вы, граждане судьи, отказали мне в вызове бывшей тещи и главной виновницы убийства к барьеру судебного заседания. А ведь ей пришлось бы тогда рассказать, чего она потребовала от меня, будучи членом партии с тридцать восьмого года.

– Ты, – говорит, – мерзавец, если не желаешь для славы и достатка семьи штангу поднимать и в органы стремиться, то мясником хоть поступай работать. Я тебя, Дон-Жуан проклятый из оперы, на рынок Ленинский пристрою…

– Хорошо, – говорю, – мама. Ради вас бросаю профессию сверлильщик седьмого разряда. Возьмусь за топор, поахаю над говяжьими тушами, закидаю тебя, то есть вас, бараньими ребрышками, заткну вам глотку свиной печенкою, средневековый вы человек, обитающий в советском теле.

Ну, вы тут сами знаете, что такое профессия мясник в наше переходное к коммунизму времечко. Мясник – это почти генерал-лейтенант в белом окровавленном фартуке с бриллиантовым перстеньком на указательном пальце правой руки. О куче денег, машине, гарнитурах, даче, на тещу записанной, о Сочах, кабаках и стереосистемах я уж не говорю…

Являюсь на Ленинский рынок при скромном выражении глаз. Главмясо спрашивает прямо в лоб:

– Рекомендации у тебя хорошие из горкома и горсовета. Значит, полагаю, воровать ты научен на рабочем месте?

– Честно говоря, – отвечаю, – новичок я тут, но раз все воруют, то и я не лыком шит. Справлюсь, куда я денусь?

– Молодец. Через год в партию примем, а там самостоятельную точку получишь и заживешь – кум королю, усы в простокваше, борода в гречневой каше… Фигура у тебя – что надо. Трудовой лозунг у нас такой: «Продавец и покупатель, даже ненавидя друг друга, будьте взаимно вежливы». О’кей?

Такой у нас был мужской разговор. А «О’кей» Главмясо научился говорить при визите гражданина Никсона в нашу страну после культа личности. Никсон ему хотел на чай дать четвертак, как мяснику на Даниловском рынке в Москве, а Главмясо увидел, как кэгэбист ему кулак показал, и вовремя руку отдернул. За такое мужество Никита приказал назначить его Главмясом на рынке, но из Москвы пошарил, так как американская разведка не дремала и без конца фотографировала «честного советского человека».

Все мы так и звали Главмясо – Океем или Океичем. И будь он проклят, этот Океич. Воровству и мошенничеству он меня в две недели научил. Пересортицу освоил я, как свои пять пальцев, кости в мякоть наловчился подворачивать, словно фокусник в цирке. Дома развернет бабушка покупку, обнаружит среди бокового филе бульонку приличную, непредвиденную и бросается от негодования письмо в ЦК КПСС строчить. Но на почте был у нас свой человек. За мясной паек проверял он все письма, шедшие в ЦК, и мясные жалобы отдавал Океичу… Но это я отвлекся…

Через пару месяцев справили мы с Дашей свадьбу. Пошла на согласие теща, потому что увидела, как дом начал заваливаться разной дефицитиной, а холодильник ломиться буквально от ананасов, вырезки, икры, тресковой печени и чурчхелы.

Само собой, на свадьбу пару телят целиком зажарили в котельной ОБХСС. Там заграничная котельная была.

Работаю, одним словом, поворовываю, обвешиваю родных советских людей, помахиваю да поигрываю ножами да топориками. Наглым стал, и все реже, честно говоря, бывал обоюдно вежливым с покупателем. Зато все чаще попивал и на работе, и с дружками в яблоневом саду. Попивал от причинной тоски. Не то чтобы совесть меня мучила в атмосфере всеобщего воровства и надувательства партией народа и наоборот, а от бесполезности для души набитого холодильника, кармана и гардероба… Лягу, бывало, в яблоневом саду в костюме дорогом прямо в грязищу осеннюю и вою откровенно:

– За-а-че-ем?… Мамочки родные-е-е… за-а-а-а-че-е-ем?!. Даша, бедная, беззаветно мать, сволочь эту, любила за один лишь факт рождения себя на белый свет и не перечила ей никогда. Вот я и разрывался между своей любовью, между душою своею и тещей омерзительной с головы до ног. Ведь этот зверь детишек запретил Даше рожать.

– Подожди, – говорит, – доченька. Мама в точку смотрит и землю рылом для тебя роет. Вот когда станет твой дурак окончательным человеком, тогда и родишь. Ни в коем случае не рожай…

До того мразь доходила, что в спальню к нам заглядывала. Ну я и двинул ей один раз ногой под зад так, что она на больничном просидела две недели, а я пятнадцать суток отдыхал в «холодильнике»…

Разве это жизнь? Вот я и решил однажды на охоте белой поганкой тещу побаловать. Иди – докажи, что зять ее отравил… Подмешал ей жареных поганок в подосиновики на день рождения, чтобы стал он одновременно днем ее же кончины.

И что вы думаете, граждане судьи? Поганку, скажу я вам, другая поганка не берет. У них друг на друга противоядие имеется против всех нормальных людей.

Я в уныние впал от недостатка в подрастающем поколении. Кому, думаю, наворованное все это останется? Гадюке? Поганке?…