Книга последних слов

А разве не совершил я по-своему героического акта, когда во взятом напрокат у военного спасателя атомных подводных лодок, чью фамилию напрочь не помню, в сверхсекретном костюме-скафандре с полупроводниковым намордником и в ластах с мини-моторчиками на пятках три часа нырял в гигантское вместилище коньяка, но присобачил все-таки трубопровод для своих преступных, но во многом благородных целей?… А?…

Век свободы не видать, граждане судьи, но никакому Жаку Иву Кусто не снилась такая подводно-коньячная эпопея, то есть одиссея. Это ему не Эгейское, так сказать, Красное море. Работать приходилось на ощупь в кромешной тьме крепостью сорок с лишним градусов, натыкаясь на дубовые чурки, ускоренно вбирающие в себя сивушные масла и сокращающие выход пятилетнего коньяка на четыре года. Тут мы далеко обставили знаменитую своими коньяками Францию и установили мировой рекорд установления коньяко-старости…

Конечно, для работы я использовал по совместительству свою рабочую вахту начальника пожарной охраны заводобазы. Но вся работа была выполнена мною с замечательными сверхстахановскими показателями, благодаря личной заинтересованности в деле. Вот где ключ повышения эффективности.

Я, можно сказать, без шума на весь Советский Союз установил трудовые рекорды по прокладке подземных коммуникаций, монтажу конструкций и работе во вредной для жизни окружающей среде. К тому же, как и всё у нас, с горечью об этом заявляю, секретный намордник оказался с недоделками, и я испытывал чувство глубокого похмелья почти трое суток. От протечки скафандра тело мое впитало в себя коньячные пары так, что впоследствии, держа брандспойт, тряслись без былой твердости руки, а в глазах появилось частично стойкое окосение зрачков. Но это – дело прошлое. Я, как и весь наш народ, прощаю родному среднему и тяжелому машиностроению брак в работе и дальнейшие недоделки…

Я почему так подробно на всем этом остановился? На следствии мне было отказано во внесении в дело подробностей. Некультурно отказано.

– Похищал?

– Похищал.

– Организовывал?

– Так точно, гражданин следователь…

– Развращал торговую сеть?

– Не развращал, но смущал.

– Вот и пошел к чертовой бабушке в карцер за просьбу о подробностях и клевету на советскую власть!… Вот и все…

Нет, не все. Раз дали мне последнее слово, то спасибо нашему передовому правосудию. Я его сейчас использую на всю катушку и халабалу, как говорят рецидивисты.

Так что же, в конце концов, толкнуло меня на преступление и диверсию против борьбы товарища Алиева с воровством в «Азербайджанвине» и других республиканских организациях? Жажда наживы? Нет. Конфисковано было у меня всего 877 рублей деньгами, семь ондатровых шапок – я их уважаю, мопед «Ява», диван, обитый крокодиловой кожей, вывезенной Настей Ф. с Кубы в период жестокого преследования этих ящеров Фиделем К., да патефон рождения 1940 года. Прошу его возвратить, так как подарен он был папе и маме на день моего рождения, а радиол я не уважаю. Как сказал поэт, пластинка должна быть хрипящей…

Итак, не жажда наживы, поскольку мог я иметь и дачу в Крыму, и дом под Москвой, и пару машин плюс миллион, зарытый на клабище, как у Рустама Ибрагимбекова, бывшего директора «Азербайджанвина».

В отличие от него мною руководила гражданская жалость и мужественное сострадание к народу – строителю светлого будущего.

Поначалу прибегает ко мне соседка. Лица на ней нет формально и фактически.

– Выручай, – говорит, – Петя. Иван Игнатьевич в приступе жабы, весь город на такси объездила, сто двадцать рубчиков прогоняла, валидола с нитроглицерином найти не могу. Ни в одной аптеке нет. В больницах тоже пропал, словно мясорубки. В Афганистан и в Польшу, говорят, весь отослали. И коньяку нет в магазинах… Выручай… За деньгами не постою…

Я резонно отвечаю, что коньяка в доме не держу, а уважаю чистый спирт, который, к сожалению, вылакал с Зоей В. и с Зиной У.

Анна Ивановна – на колени.

– Принеси с базы, сосуды расширить Игнатьичу моему дорогому и единственному. Десять лет отбарабанил ни за что, неужели ж подыхать теперь ему от недостачи в стране валидола?…

– Это будет, – заявляю сурово, – воровство, а я как неподкупный назначен заведовать пожаркой.

Тут соседка в квартиру меня к себе тащит, а на кровати супруг ее содрогается, лицо посинело, губы белые, глаза под люстру завел…

Для меня здоровье человека всегда дороже социалистической собственности. Бегу на базу. По дороге думаю: вот Брежнев, сволота, вагон за ним таскается, врачами набитый, коньяк в боковом кармане французский рядом с кнопкой ядерной войны держит, а простой советский человек загибается от болезни роста аптечного снабжения…

Прибегаю. Объявляю вечернюю пожарную тревогу. Пожарники мои разбежались по гидрантам, а я набираю в карманы непромокаемого плаща с литр коньяка в дегустаторской, благодарю караул за отличную подготовку к пожару и бегу к больному… Поспел вовремя. Еще пяток минут, и врезал бы дуба сосед. Уже ногами дрыгать начал и советскую власть проклинать. Влили мы ему в рот грамм пятьдесят. Ожил на глазах. А остальное мы под закусочку соседкину пригубили…