Книга Предтеч

Рай... О чем я буду говорить с Мушкой, даже если Тот Самый будет тащить нас друг к другу со всей своей страшной силой? Я до поту боюсь, что она никогда в жизни не поймет меня, и это не хвастовство, потому что я тоже никогда в жизни не пойму ни чего она хочет, ни о чем она думает. Тот Самый инструктор может оказаться поумнее меня, - хотя бы в силу своей опытности, и следующий его воле может оказаться глубже погруженным в настоящую жизнь. Сегодня мы-таки гуляли вместе, обсуждали ближних и ни о чем не думали. Угуляли довольно далеко, и погода стояла такая, что я, откровенно говоря, не знаю, на что больше обращал внимания - на Мушку или на окружающее нас потрясающее великолепие. Каждому - свое, но я - бо-ольшой любитель таких вот последних теплых дней в году. Тихо, тепло, и холод только намеком таится в тени домов и под кустами. Небо такого сильного глубоко-синего цвета, который больше никогда и не увидишь. Вот, пришло в голову слово "царственный", и лучше не скажешь, - по этому царственно-синему фону с неописуемой четкостью, с выписанными до тонкости краешками ветки деревьев, горящие под солнцем золотым, красным, лиловым пламенем листьев. Мы забрели в чуть заброшенный парк, как раз такой, в котором некому с идиотским усердием выметать палую листву, и она тихо укладывается в рыхлый, яркий и в то же время благородно-сдержанных тонов ковер под нашими ногами, чуть-чуть перелетает, отправляясь друг к другу в гости, и пахнет... Пахнет, навевая знакомые всем но непередаваемые чувства грустной и светлой чистоты. Те листья, что упали уже несколько дней тому назад, уже сморщились, высохли, приобрели коричневатый оттенок, у них есть свое дело - перелетать с места на место под почти незаметным ветром и тихо шуршать. Ничто на свете не шуршит так, как сухой лист под ветром; мне иногда кажется, что любой, даже самый нервный человек успокоится, расслабится и даже немножко выздоровеет, если хотя бы полчаса послушает шорох палой листвы. В небе медленно-медленно, словно парусники в океане - между материками, тянулись одинокие паутинки. И - как последний, мастерский, завершающий всю потрясающую картину этого дня мазок - белый штрих самолетного следа в синем небе глубоком и плотном. Мы шли, ни о чем не думая ничего не говоря, никуда не торопясь среди подоблетевших уже, но все равно пламенеющих кленов. Ивы сыпали в холодную воду неработающего фонтана узкие лодочки своих листьев, причем доставалось и нам; можно часами с идиотским глубокомыслием следить, как они штопором скользят к земле да еще и бешено вращаются при этом вокруг собственной оси. А меж тем по плитам, по швам между плитами - сухой шорох листьев с едва уловимым намеком на дребезжанье. Весна - смутное, обманчивое обещание полета и какого-то совершенно неопределенного счастья. Осень напоминание о неизбежном конце, и это другой, помимо неземной красоты, лик рыцаря в густосинем плаще и пламенеющих златочеканных доспехах Ангела Осени. И лик этот невозможно скрыть за ласковой улыбкой, с которой он стоит над землей вот в такие дни, потому что доброта добротой, но долг - долгом. Потому что кажется мне, что Ангел Поздней Осени - младший брат Ангела Смерти. Он добр и ни в чем не виноват, просто должен же быть кто-то, кто закрывает двери и прекращает пиры... Мы взялись за руки, сплели пальцы с пальцами. Это - необыкновенное ощущение, когда кто-то вдруг доверил тебе свои тонкие-тонкие пальцы. Всегда нужно идти средним путем, но тут, - честное слово! - я послушался сердца, когда мы взялись за руки и, незаметно уравняв шаги, одной лодкой заскользили, поплыли невесомо над огнем и шелестом под нашими ногами: осторожно, как вор я приблизил лицо к ее волосам под беретом и втянул украдкой воздух. Волосы ее пахли холодом и ясной осенней горечью.