Книга прощаний

«…Прежде всего, о тактике. Если тактикой называть стремление печататься, намерение издать книгу, звучать по радио или выглядывать из телевизора, стать в ряду «наших талантливых» или «наших уважаемых» – что ж, это естественное для поэта намерение, но никакой тактики во всем этом нет, как нет ее и в моей пассивности. Это естественное проявление поэта, который считает, что он готов к встрече с читателем…Можно сказать, что в этом у всех поэтов одна тактика».

Никакого диссидентского максимализма, готового требовать, чтобы все, как один, шли на Голгофу!

«Твоя тактика исходит из тезиса о том, что последние два-три года в литературе произошли серьезные, коренные, существенные изменения, позволяющие говорить даже о некоем ренессансе…

Ты вписываешь в актив книгу стихов Мартынова, несколько стихов Заболоцкого, поэму Смелякова, кое-что из

Твардовского, конечно, стихи Слуцкого и особенно – готовящийся сборник московских поэтов.

Даже Володя Огнев постесняется называть это ренессансом. Пока это еще слабые проблески поэзии, довольно мирной, довольно законопослушной, просто более талантливой, чем поэзия предыдущего периода. И оттого, может быть, более опасной. По сути же, она еще поэзия предыдущего периода, периода духовного плена, ибо самое существенное, что в ней есть, – это робкая попытка сказать правду о том, что уже миновало».

Притом, добавлял Самойлов, эта правда даже слабее, чем речь Хрущева на XX съезде.

Пожалуй, было бы вернее сказать, что правда, высказанная поэзией, слабее воздействовала, чем речь Никиты Сергеевича, но само укоризненное сравнение было не случайным. Вот как аукалось состязание двух поэтик.

Речь шла о разных степенях внутренней свободы. Больше того, о разном понимании этой свободы. Проще, грубей говоря: может ли поэт вписаться в советскую систему и насколько реален шанс очеловечить ее…

Я не склонен к аксельбантам, Не мечтаю о геройстве.

Я б хотел быть маркитантом При огромном свежем войске.

Эти озорные строки венчали озорное самойловское стихотворение о приключениях некоего Фердинанда из Утрехта, который и вправду служил маркитантом в войске Наполеона и попал с ним в Россию; по семейной легенде, от него и пошел род Фердинандов – фамилия одной из бабок Дезика Кауфмана. Легенда тешила сердце его дядьев, «пытавшихся объяснить наличие бродячей крови в семье исконно солидных и положительных казенных раввинов, лекарей, аптекарей, домовладельцев, некоего неуправляемого элемента», а через годы была весело осмыслена поэтом Давидом Самойловым: он мало годился в регулярную армию,а уж строчка об аксельбантах звучала с полной, даже буквальной серьезностью.

Слуцкий – тот был отнюдь не чужд аксельбантовой иерархии. Не я один любовно, иногда и не без язвительности, посмеивался над его скульптурностью, над интонациями командира или администратора, любящего ранжир, – это было присуще ему и тогда, когда он сам был «широко известен в узких кругах», до признания, даже до запоздалого прорыва в печать.

«Стасику Рассадину – в твердой уверенности, что в 1980 г. он обругает мое собрание сочинений!» Или: «…от читателя с высшим образованием». Не уверен, что сегодня, в отрыве от контекста живой жизни, в этих дарственных (царственных) надписях его характер проступит с достаточной внятностью. Но все же стоит сравнить сам юмор, дышащий значимостью акта дарения: «…в знак давней и упорной приязни», с тем, как надписывали книги его сверстники и друзья. Люди схожей биографии и совсем не схожих характеров.

«Дорогому Стасику. Держи нас и впредь в страхе Божьем». «…Злостному завышателю отметок от сочинителя композиций – с любовью». «…Дружески, как сказал бы Винокуров. Прочти и вспомни». Самойлов, его маркитантская легкость.

«…А я тебя очень люблю. Школяр». «…От Ваньки Морозова». «…От бывшего гитариста». Окуджава, его игровой мир.

(Не в силах не продолжить эту игру, достаю с полки сборники Межирова. Наряду с невыразительным: «…с добрым, дружеским чувством», «…с добрым чувством и сердечным приветом», «.'…с неизменной любовью» – «…на память о людях сентября», намек на известное стихотворение Саши, Александра Петровича об «отдыхающих», не удостоенных бархатного сезона. Это ежели брать с поверхности. В сущности – о людях обочины, обойденности, отторженности от побед. Или: «Станислав, книги, которые Вы мне подарили, не для гербария, потому что они растения живые («ну а мысли… а мысли бывают разные». Розанов). Почтительно, благодарно…» Отзвук историко-фило- софского тяготения Межирова к Розанову и Константину Леонтьеву и, в частности, нашего начавшегося расхождения, так что однажды я прямо бросил упрек, что его рафинированными стараниями матереют кожиновы и куняевы. И это его настолько обидело, что я немедленно пожалел о сказанном сгоряча. «Чем же я виноват, что онинаконец прочли это?…»)

Да, Слуцкий всегда помнил, что он – командир, майор, а в поэзии чином и выше. «Уже после войны рассуждал, какое бы кто получил звание, если бы в Союзе писателей ввели военные звания. Мне сказал: «Больше, чем на майора, не потянешь» (опять Самойлов).