Книга прощания

Не написал, не успел. Как не написал и мемуаров, к чему мы с его женой, искусствоведом Ирой Ненарокомовой, подталкивали Юру чуть не силком, – уж ему-то, понавидавшемуся в отцовском доме людей неординарных, как теперь выражаемся, знаковых для эпохи и ее культуры, например Андрея Белого, это сам Бог велел. Сожалеть ли? Сожалею, конечно, теперь, задним умом понимая: не хотел заново проходить пройденное, все еще торопился возместить упущенное, лез, выпирал из границ, из рамок, даже из собственного опыта…

Аграновский, как сказано, предпочел ограниченность – прекрасное слово, ежели помнить этимологию. Граница – одно из значений: «норма, предел». Самоограничение – всегда доказательство внутренней силы.

Какова разница между писателем и журналистом?

Она – в отношении к молчанию. Не щучу. «Молчи, скрывайся и таи…» – говорит гениальный поэт позапрошлого века, оттягивая неизбежность высказывания, напоминая себе, что «мысль изреченная есть ложь». «Умейте домолчаться до стихов», – советует, прежде всего себе, наша современница. «Чем продолжительней молчанье, тем удивительнее речь», – вторит современник. Всюду упор именно на молчание как на синоним сосредоточенности, и только когда вырывается: «Не могу молчать!», это значит – художник объявляет, что терпежу более нет, он переходит в разряд публицистов. Если при этом накопленное мастерство не изменяет ему, тем лучше – но медленное воздействие слова, не взывающего напрямую к действию, уже не по нем.

Анатолий Аграновский был журналистом и публицистом именно в этом смысле. Оттого в его судьбе – говорю даже не о внезапной смерти, свалившей его в шестьдесят два года, это само собой, но о судьбе литературной – есть неизбежный драматизм. Ежели не сказать: трагедия, так как сама надежда претворить эфемерное слово в материальное дело утопична. Даже при наличии очевидных частных удач.

Помнится, я развивал эту нехитрую мысль на одном из застолий в его доме, осиротевшем без него, и меня с неожиданной резкостью оспорил сидевший тут же известинец Отто Лацис. Неправда, сказал он, нечего делать из Аграновского то, чем он не был. Ему был присущ разумнейший прагматизм (а я разве не утверждал того же?), он ставил задачи только осуществимые (конечно, ставил, а как же)…

Но все-таки не могу не думать: как воспринял бы Толя нашу реальность, возникшую после него, без него, с точки зрения своих очерков? Он же не просто боролся с «отдельными недостатками», даже не только оглядчиво подкапывался под «систему» – он прогнозировал модель жизнеустройства, и его «немогумолчание», ударяя по ближним целям, било и… Нет, не так. Он был не из разрушителей. Он контурно возводил будущую реальность – свою собственную, «авторскую».

От которой мы так же далеки, как нынешняя журналистика от Анатолия Аграновского.

Кем-то было метко сказано: если раньше мы спрашивали друг друга: «Читал у Аграновского?», то теперь говорим: «Читал в «Известиях»?» – конечно, необязательно именно там, – и это означает победоносность стандарта (который может быть отменного качества, все равно оставаясь стандартом). Он стал престижным знаком профессии, поощряя – и совмещая – безъязыкость ли, уклончиво именуемую «компьютерной», полублатной ли стеб; то и другое в одинаковой степени лишенное авторского клейма.

Стандарт порешил: пусть отныне у нас будет в точности как у них; пусть газеты станут такими, чтоб их можно было отбросить, едва просмотрев; пускай отомрут размышления о смысле жизни – кому он, на хрен, нужен? – и вот мое горько-излюбленное изречение, которое настойчиво напоминаю себе… Или оно о себе напоминает: «Где наша мудрость, потерянная ради знаний? Где наши знания, потерянные ради информации?»…

Молчания как сосредоточенности, молчания, которое предваряло, копило, готовило крик «Не могу молчать!», из-за чего этому «Не могу!…» верилось, – вот чего катастрофически не хватает типовому сегодняшнему журналисту. Некогда! Некогда! Ему, такому, не только не нужен урок Аграновского – самого Аграновского удобнее позабыть.

Знаю, что говорю. Рассказывали, как на службу в те же «Известия» – в обозримое время после смерти Толи, о том-то и речь – пришел журналист, далеко не из худших, и, когда заслуженная сотрудница, на место которой он был взят, сказала, прощаясь: «Помните, что вот здесь висел портрет Аграновского», новобранец осведомился:

– А кто такой Аграновский?

Понимаю: ёрничал, раздраженный напоминанием о священной корове. Понимаю тем более, что не забыл собственной ершистой юности. Все готов понять и посочувствовать, если бы не свершившаяся смена девизов – от: «Не могу молчать!» до: «Не желаю знать!»

Вот это и есть – смерть журналиста. Не физическая кончина кого бы то ни было, будь то хоть сам Аграновский, а деградация профессии.

Нет, хуже: деградация, воспринимаемая деградирующими как восшествие к высотам профессионализма и свободе.

ОТЩЕПЕНЕЦ P.