Книга прощания

«Целое поколение советских людей твердило… Шестидесятники топили себя… Шестидесятники… объяснялись на усредненном говоре…» Но ведь и сами-то так называемые «шестидесятники» тоже – по забывчивости? – имеют обыкновение и каяться и гордиться во множественном числе.

«Мы все…» «Мы все любили Фиделя Кастро». «Мы все верили в Ленина». И уж тем паче – о том, что не нуждается в покаянии: «Мы все обожали театр на Таганке». «Мы все гордились полетом Гагарина»…

Но ведь и это – не все.

Что касается Ленина и верных, «идейных» ленинцев, не упущу возможности вспомнить такую историю. Сидим литгазетской компанией в ресторане – помню, в ресторане «Урал»; запомнилось потому, что столики там стояли очень близко один к другому, так что надо было оглядываться, ведя запретные речи. Которые и ведем. Я, «Малолетка», что извиняет отчасти мою наивность, спрашиваю: «А Киров?…» Подразумевается: он-то, убитый Сталиным, был получше других? Коржавин начинает бурно и громко выражать на сей счет сомнение, все дружно толкают его ногами, и Эмка сдается. Идет на немыслимый для себя компромисс:

– Ну конечно… В этой банде…

И мы от хохота валимся под стол.

Ладно – ленинцы, Ленин. Но и та же «Таганка»… Лично я надолго перестал туда ходить после знаменитейшего спектакля «Десять дней, которые потрясли мир», воспевшего революцию и, хуже того, самое хамское в ней. Там, например, со сладострастием и садизмом (неотличимыми от торжества комсомольца-дружинника, разрезающего на сверстнике узкие брюки) демонстрировалось, как матросня ставила на колени прохожего в шубе. За что? Да за шубу. Помню свою реакцию:

– А может, это Шаляпин? Станиславский? Блок?

Реакция, кстати, выдающая и мою ограниченность: а

ежели попросту обыватель, ничем, помимо достатка, не провинившийся?

Или – давний год, весенний денек. По причинам, которые сейчас станут ясны, могу точно назвать число: 13 апреля 1961 года. Идем с Владимиром Максимовым и задерживаемся у газетного стенда. Разглядываем незнакомое лицо нового героя.

– Смотри, какой низкий лоб, какие плебейские скулы,- цедит мизантроп Максимов, не выходящий из состояния презрения к «нации рабов».

– Брось. Лицо как лицо. Даже симпатичное, – вяло возражаю я, тоже, впрочем, не испытывая должного энтузиазма. Не будучи в силах отделить гагаринский подвиг от советской обрыдшей показухи.

(А, как теперь узнаю, мой нынешний добрый знакомый Алеша Симонов «вывел свой факультет на демонстрацию в час полета Гагарина»; это он сам вспоминает – и не без гордости, тем более что начальство выразило неудовольствие от студенческой самодеятельности.

И наоборот, тот же Коржавин совсем немного спустя напишет:

Мне жаль вас, майор Гагарин, Исполнивший долг майора.

Мне жаль… Вы хороший парень, Но вы испортитесь скоро.

Потому что увидит в торжествах по поводу первого космического полета что-то вроде отвлекающего маневра:

А впрочем, глядите: дружно Бурлит человечья плазма.

Как будто всем космос нужен, Когда у планеты – астма. Гремите ж вовсю, орудья! Радость сия – велика есть:

В Космос выносят люди

Их победивший

Хаос.

Точно так же – или хотя бы примерно так – мифологично и сугубое единение литераторов-шестидесятников.

Не говорю уж, допустим, о таких, как Роберт Рождественский, один из, казалось бы, непременных членов тесной пятерки «лужниковских» любимцев: Евтушенко, Ах- мадулина, Вознесенский, Окуджава и он, который очень рано выделился и отделился от остальных откровенным креном в сторону официоза. (Справедливости ради добавлю, что «в жизни» Роберт оставался вполне приличным,добрым парнем – при такой эволюции редкость, по-своему заслуживающая уважение.) Но вот фигура бесспорная – как будто без всяких «казалось бы».

Недавно ко мне случайно вернулось мое собственное письмо, посланное в 1986 году в Питер, нежно мною любимому и ныне покойному Израилю Моисеевичу Метте- ру; воспринял его, как говорится, со сложным чувством. Например, вот это:

«Решил перечитать Юрия Казакова. Дело в том, что я всегда считал его писателем дутым, делая исключение только для рассказа «Трали-вали», но предполагал, что могу ошибаться из-за личных впечатлений, весьма однозначных. Я немного знал его – и редко мне попадалась (пусть будет земля ему пухом) человеческая, да почти уже и не человеческая особь такой мерзостности и примитивности: наглый, скучный, патологически скупой, до отвращения самовлюбленный жлоб.

Понимаю, что все это не могло его исчерпать, но и то, что я перечислил, в нем было. Обожавшие его сходились на формуле, мне мало понятной: да, ублюдок, но гений!…

Перечитал в искренней, хотя бы и корыстно-читательской надежде, что ошибался. Увы. Увидел прежде всего то, что видел всегда: крайнюю эклектичность. Легко вычленяются, выпадают и Бунин, и Чехов, и Куприн, и Лондон, и Хемингуэй, и даже Горький: цитаты, куски, вплоть до того, что девушка, от которой уезжает парень, кричит: «Уеха-а-ал!…»