Книга пути

И мы его увидели, увидели стальные ворота, которыми он закрывается на ночь, увидели, что он окружен пулеметными гнездами, и поняли, что это была бы просто авантюра, если бы мы поехали ночью.

И когда машина гудела под тяжелыми конструкциями Аттокского моста, мое воображение рисовало мне драматическую сцену.

Если бы у нас был бензин, мы бы отважились ехать, и нас бы обстреляли из пулеметного гнезда. И мы бы, ничего не поняв, старались бы удрать от невидимых нападающих и попали бы прямо под пулеметы. Хорошая была бы картинка. Делегаты на конференцию прогрессивных писателей ночью атакуют знаменитый, стратегически особо важный Аттокский мост.

И когда мы были уже на другом берегу Инда, я оглянулся на Аттокский мост. Он был совершенно такой же, каким я видел его первый раз на картинке, только с того дня прошло более тридцати лет. Я его узнал с первого взгляда, но он узнать меня никак не мог. Когда я увидел его на картинке, мне было двадцать лет. Теперь я был седым и ехал в Лахор, в котором не однажды бывал в детских своих фантазиях.

ЛОЕ-ДАККА (Рассказ)

Тот, кто едет в Пакистан через Хайберский проход или возвращается из него на север, не может миновать Лoe-Дакки. Не думайте, что это город, где на тенистом бульваре под цветным тентом в кафе вы получите завтрак, аперитив и в добавление чашку крепкого кофе.

В Лoe-Дакке нет ни одного кафе, очень немного домов и жителей, но зато она имеет новый форт, таможню, солдат и чиновников, которые пропускают торговые караваны и следят, чтобы не было вооруженных конфликтов на границе.

Лое-Дакка в недалеком прошлом была местом ожесточенных сражений, но сегодня вы не услышите в ней ни одного выстрела. Окрестности ее пустынны, летом над ними стоит марево зноя, зимой прохладный ветер с гор шевелит сухие травы, которые чуть слышно шуршат, и острая холодная пыль летит вам в глаза.

Когда мы приехали в Лое-Дакку, мы, к своему удивлению, увидели, что весь берег реки кишит людьми. Чиновник, который угостил нас чаем, объяснил, что некоторые сложные обстоятельства, ему не очень хорошо известные, задержали здесь этих кочевников, которые иначе бы давно перешли границу и исчезли в ущельях своих родных Сулеймановых гор.

Тогда мы вышли из таможни и отправились бродить среди кочевников. Один из нас хорошо владел персидским языком, и его понимали некоторые из номадов, что давало нам возможность перекидываться короткими фразами об их житье-бытье.

Странное чувство овладело нами, когда мы очутились в самой гуще этого неописуемого табора. Мы точно провалились в какой-то далекий век. Можно было вообразить себя во времена Бабура или снимать сцены из сикско-афганских войн.

Одни из кочевников чинили хотабы — большие верблюжьи вьючные седла, меняли рамки, стягивали деревянные стойки, держа в зубах ножички для резки кожи, другие разбирались в цветной груде вещей, только что снятых с ишаков, третьи чистили оружие, и этого оружия было много, так как они не ходят невооруженными. Юноши открыто носили на груди перекрещенные пулеметные ленты. Старик, завернув полу халата, обнаружил под ним матовую синеву маузера. Кочевники отдыхали под пологами своих раскидистых шатров, стояли у реки, наблюдая быстрое пестрое мелькание струй, разговаривали о чем-то жарко группами, спорили или просто молча сидели на камнях у дороги, впав в полусонное созерцание нахмуренных шершавых голых склонов, ограничивающих долину.

Повсюду бродили лошади, покрытые серыми с красными полосами толстыми попонами, ишаки без вьюков, собаки, большие, как волки, с взлохмаченной шерстью, кровавой пастью и глазами восточных деспотов.

Лежали верблюды, меланхолически закатив большие и лиловые, как сливы, глаза, уставившись в одну точку. Женщины гремели тазами и котлами, разжигали костры, кормили грудью младенцев, наклонив лицо и спустив платок так, что он позволял видеть только низ смуглого лица; дети бегали с криком у костров, гоняясь за курицей; хрипло и отрывисто лаяли собаки, кричали петухи и ржали лошади.

Одни из кочевников были закутаны в плащи и одеяла, другие ходили в белых рубашках и черных жилетках, со спускающимися концами тюрбанов. Они имели выразительные лица людей, не знающих комнатной жизни, проводящих свои дни под открытым небом, овеваемых всеми ветрами, обжигаемых зноем длинных горных дорог. Запах кунжутного масла, горячих лепешек, риса и подгорелого молока смешивался с запахом старой седельной кожи, пота и кислой шерсти. Веселые огоньки костров, как бы подмигивая, появлялись из камней и снова прятались в камни.

Сбросив тяжелые, грубые чапли — туфли, подбитые гвоздями, имеющие такие острые края, что они выведут из строя неопытного ходока через час, — афганцы сидели, поджав голые ноги и охватив руками колени.

Во всем этом пестром и шумном таборе не было никакого беспорядка. Какая-то спокойная хозяйственность и домовитость чувствовалась в каждом движении. Если присмотреться внимательно, то тут было не больше беспорядка, чем в любом многолюдном месте большого города.