Книга Рабиновичей

Кибуц так мало походил на мое воспоминание, что я утратил память о нем. Потом я уже не мог припомнить деревню моего детства, а видел лишь ту, в которой побывал весенним вечером тридцать лет спустя.

Но топография деревни, вероятно, была запечатлена в моем подсознании. Я ориентировался в ней без труда. Не спрашивая дорогу, я прошел тропинками, обсаженными с обеих сторон большими душистыми цветами, свернул между бетонными домиками и попал прямо в столовую.

Люди в шортах и сандалиях входили и выходили, шаркая ногами. Гомонили подростки, сидя на каменном бортике. Девушки с золотистыми ляжками были так красивы, что мне стало нехорошо и я опрометью кинулся в столовую.

Первому же встречному человеку, молодому, но уже лысому, я сообщил по-английски, что ищу сына Гади. Он посмотрел на меня, чуть склонив голову, пристально, будто припоминал, где мог меня видеть. Может, это был мой одноклассник? И он каким-то чудом узнал меня?

— Какого Гади? — спросил кибуцник.

Это озадачило меня: их что, много? Это такое распространенное имя? Половина мужчин в этом кибуце зовутся Гади? Я хотел назвать фамилию отца, которую, хоть и не носил без малого тридцать лет, всегда вспоминал без усилий. Однако на этот раз она вдруг вылетела у меня из головы. Не найдя ничего лучше, я брякнул:

— Я ищу сына Гади, который недавно умер.

Он кивнул, увлек меня к столику в глубине, возле пианино, и показал пальцем на сидевшего за ним мужчину.

Мой единокровный брат медленно чистил огурчик. Рядом с ним сидела женщина, наверно его жена. Не могу сказать, как она выглядела, была красива или нет, худая или толстая, брюнетка или блондинка. Я на нее не смотрел. Я уставился во все глаза на брата, до сей поры мне неведомого. Как по книге, я читал по его лицу, сутулой фигуре, густым бровям — читал целую жизнь: прошлое, детские болезни, беды и радости.

Увидев меня, брат отложил огурчик, повернулся и смерил меня неприветливым взглядом с головы до ног, не выражая никаких эмоций. Он встал, вытянувшись в струнку, словно хотел показать превосходство своей стати, хотя был ниже меня ростом. О чем-то спросил на иврите. Я ответил, что говорю только по-французски и по-английски.

Брат напомнил мне моих одноклассников, которые задирали, дразнили и обзывали меня. Он был один из них, «бен мешек» (мне вдруг отчетливо вспомнилось это слово на иврите, первое за несколько десятков лет: «бен мешек», «сын хозяйства», человек, который родился в кибуце, женился в кибуце и умрет тоже в кибуце, где ж еще).

Я ждал, что он хоть что-нибудь скажет. Он тоже ждал, неподвижный, безмолвный. Тогда я заговорил:

— Я друг Сары Рабинович, первой жены вашего отца. — Ложь сорвалась с языка сама собой, я даже не раздумывал. — Я проездом в Израиле по делам, и она попросила меня принести вам ее соболезнования.

Он нахмурился:

— У нее, кажется, был сын?

— Да. Но я с ним незнаком.

— Хорошо. Спасибо.

Моя встреча с единокровным братом закончилась. Он уже вернулся за стол, взял свой огурчик и принялся резать его тонкими ломтиками. Жена что-то его спросила, и он ответил, не сводя глаз с огурчика.

Удаляясь по залу столовой, я внутренне рвал и метал. Я ожидал знакомства, начала каких-то отношений, хотя бы разговора — чего угодно, только не того, что мы наспех обменяемся тремя фразами. Что же произошло? Почему мы остались чужими? Потому что он от природы равнодушен? Сабра? Кибуцник? Нет. Дело было во мне. Я встретил брата и не сказал ему, кто я, потому что не смог, потому что испугался, что он может проникнуться ко мне родственными чувствами, испугался эмоций, испугался душевной боли.

Солнце клонилось к закату, но припекало нещадно. Густой, как сироп, пот тек по спине, под мышками, между ног было липко.