Книга Рабиновичей

Потом был погром. Нам пришлось бежать в Америку. Визы у нас не было. В Брюсселе мать родила. Она походила на большую белесую рыбу. Из нее вылезала другая рыба, поменьше. Маленькая рыбка закричала. Ее назвали Арье.

Я научилась пеленать Арье, кормить его, мыть. Сара — та никогда не стала бы заниматься младенцем.

Арье заговорил на французском и на идише одновременно. Он улыбался. Все его любили. Я тоже любила, но меньше, чем другого брата и сестру. Он-то не жил в Польше. Он не знал бедности и стыда. Даже Сару я любила больше Арье. Когда Сара была маленькой, ей постоянно хотелось есть. Она клянчила у меня. Грозила мне. Я отдавала ей половину моей картошки. Она жадно заглатывала пищу. Почти не разбирала вкуса того, что ела. Опустошив свою тарелку, с тревогой озиралась.

Через две недели по приезде в Бельгию я уже работала. Я поступила работницей на чулочную фабрику. Связалась там с коммунистами, польскими и венгерскими евреями. Спала то с одним, то с другим. Я должна была с ними спать. Мое тело мне не принадлежало. Оно повелевало мной. Со всеми, кроме одного — Луи. Луи не был коммунистом. Политика его не интересовала. У него было бледное лицо. Плавные движения. Темные глаза. Мы встречались в чьей-то пустой квартире за Намюрской заставой. Его руки бережно ложились мне на плечи. Мы танцевали, сами напевая музыку. Говорили о пустяках. Пили чай.

Я чего-то ждала от него, какого-то движения. Сама не решалась. Он провожал меня до дверей.

Улыбался мне на прощание. Целовал в лоб.

Гитлер захватил Польшу. Умерла мать. Прежде она служила буфером между мной и Сарой. Мы стали ссориться все чаще.

Однажды мы сцепились из-за гребешка. Я набросилась на нее. Хотела ударить. Она схватила меня за руки. Мы упали. Сара была намного сильнее меня. Она прижала меня к полу. Выкрикивала в лицо ругательства. Я их не слышала. Лежала пластом. Даже глаза закрыла. Сара встала и ушла.

Я так и лежала на полу. Мое платье прилипло к плиткам. Я плакала злыми слезами. Мало-помалу ощутила тошноту. Она рождалась где-то внизу живота. Поднималась к груди, подступала к горлу. Душила меня. Так я и уснула.

Мать всегда любила Сару больше, чем меня. Она вообще больше любила младшеньких. В последние годы ее любимцем был Арье. Он ходил для нее за покупками. Терпел ее перепады настроения. Ему нередко доставались затрещины. Он сносил их не моргнув глазом.

Сара уехала в Палестину. Я вздохнула с облегчением. Шла война. Все перепуталось. Я потеряла связь с семьей. Начались облавы. Мои друзья-коммунисты нашли мне комнату. Мало-помалу я оказалась в партизанском движении. Раздавала листовки. Перевозила оружие для акций. Выбирала места.

Мы не должны были видеться помимо акций. Но нам было одиноко, сиротливо. Мы встречались в парке или в бассейне на улице Перш. Разговаривали. Бывало, кого-то из нас задерживали, расстреливали или высылали в лагерь. Приходилось менять явки. Мы затаивались. Проходило время, и все возобновлялось.

Я теперь все реже спала с мужчинами. Мне это было больше не нужно.

Я участвовала в нескольких попытках казни Толстого Жака. До войны он был «еврейским гангстером» из Антверпена. Нюх у него на евреев был безошибочный. Он работал на гестапо.

Мы ходили по тем кварталам, где он орудовал. Я шла впереди. За мной еще двое партизан. Но мы его так и не встретили.

Я узнала его сразу. Это было на улице Фландрии. Я увидела его со спины. Он шел быстрым шагом. Я тоже ускорила шаг. Поравнялась с ним. Он заметил меня. Остановился. Улыбнулся мне:

— Здравствуй, Ривка.

— Здравствуй, Луи.

Он был все такой же элегантный, бледный, красивый. Он повел меня в подпольный ресторан у канала. Я была голодна. Он накормил меня. Сам лишь потягивал вино. Смотрел на меня.

Мы снова говорили только о пустяках. Не хотели знать, кто чем занимается. Луи наверняка тоже был в Сопротивлении, но вряд ли в коммунистической ячейке.

Я надеялась, что он приведет меня к себе, разденет, разденется сам. Чуть было не попросила его об этом. Но не решилась.

Когда мы вышли из ресторана, он поцеловал меня в лоб. Легким тоном пожелал удачи. И ушел. Завернул за угол. Скрылся с глаз.

Я передала письма и револьвер некоему Мишелю. Покинула площадь Святого Креста. Шла узкими улочками. Вдруг меня окружили мужчины в светлых непромокаемых плащах. Я не заметила, как они подошли. Один, черноволосый, направил на меня револьвер. Другой стоял слева. Совсем молодой. Он опустил руку на мое плечо. Я чувствовала тяжесть его руки, ее тепло. Мне захотелось отдаться этой руке. Захотелось, чтобы он меня обнял. Чтобы вошел в меня. Чтобы я смотрела, как он застонет. Как, гримасничая, опорожнится в меня.

Еще один мужчина, толстый, стоял в стороне. Его невыразительные глаза косили. Он был в тесном костюме и шляпе-борсалино. Руки держал в карманах. Это был он. Толстый Жак. Несколькими минутами раньше у меня в сумке лежал револьвер. Я могла бы его застрелить.