Книга Рабиновичей

Я ненавидела отца, но в то же время он действовал на меня успокаивающе. Никто и ничто в его присутствии не могло мне угрожать, это чувство коренилось в одном давнем воспоминании детства, про которое я никогда никому не рассказывала, даже психоаналитику — а надо было, наверно, — о коротком, всего в несколько секунд, событии, благодаря которому я потом не чувствовала себя под пятой отца и сохранила частицу его образа, ставшую моей союзницей в разрушительном конфликте; это событие позволило мне выплыть.

Мы жили тогда на даче в Трене, в маленьком домишке напротив кладбища. Перед ним было шоссе, идущее под уклон, я часто там бегала. В тот день я играла с большим красно-желтым бульдозером; кукол и игрушечную посуду я презирала, у меня были только мальчиковые игрушки.

Из дома вышел отец, потягиваясь и зевая. Он огляделся с серьезным видом, словно глубокое метафизическое сомнение вдруг одолело его. У него часто бывает такое выражение лица: нахмуренные брови, вертикальная складка на подбородке; я подозреваю, что в эти минуты он не думает ни о чем. Вдруг он кинулся ко мне — со всех ног, но без видимой паники. Я смотрела ему в лицо, загипнотизированная надвигающимися прямо на меня светлыми глазами. Потом я перестала различать его лицо: он был слишком близко. Его руки обхватили меня и оторвали от земли. Я не понимала, что происходит. Отец нес меня на руках. Я чувствовала, как прижимается ко мне его мускулистая грудь, вдыхала крепкий мужской запах. А потом я вдруг увидела в нескольких сантиметрах от моего лица проезжающий серый грузовик, который затормозил, пошел юзом, но не смог остановиться и переехал с коротким треском мою пластмассовую игрушку.

Этот грузовик, шума которого я не услышала за шелестом листвы деревьев, теперь катил вниз по улице, ревя двигателем и визжа тормозами, и я поняла, что еще чуть-чуть — и он раздавил бы меня.

Должно быть, грузовик ехал с вершины холма на полной скорости и после железнодорожного моста не смог затормозить, а я была прямо у него на дороге.

Если б не отец, не его быстрая и точная реакция, я бы погибла.

Отец остановился. Поставил меня на землю. Я ожидала взбучки, но он, широко улыбнувшись, отряхнул мне юбчонку, спокойно, как будто ничего не случилось. Он выглядел даже более невозмутимым, чем до происшествия.

С того дня, несмотря на его ложь, крики, рукоприкладство, несмотря на все это, присутствие отца меня успокаивает. Я ненавижу его, но мне с ним спокойно. Я знаю, что он здесь, всегда рядом, присматривает за мной, что он увидит опасность раньше, чем я, и сделает все, что угодно, чтобы спасти меня, спасти нас, двух своих дочек, которые не могут с ним разговаривать, не срываясь на крик, не дуясь, не сходя с ума.

На самом первом этапе моей психотерапии я должна была признать, что отец — не единственный источник моих страхов, что есть и кроме него «виноватые». Моя мать, и прежде всего молчание матери, тоже были почвой, на которой выросли некоторые из моих неврозов. Потом мне пришлось отринуть целиком и полностью саму мысль об их вине. Это неконструктивная точка зрения.

Слишком долго я видела в моем отце только мучителя, а в матери только жертву, в то время как оба они и жертвы, и мучители, оба живые люди. Они сделали что могли и дали что имели, то есть немного.

Я помню мать всегда настороже, встревоженную, как воробушек. Она боялась, что мы обожжемся, ошпаримся, что нас ударит током или одна из двоих упадет с лестницы. Конечно, стоило ей отвернуться, мы и обжигались, и шпарились, и совали пальцы в розетку, и я падала с лестницы четыре раза, к счастью отделываясь синяками.

Моя мать всегда повиновалась своим мужьям — они подавляли ее. Ее нынешний муж, месье Штейн, категорически запретил ей видеться с нами и даже переписываться. Мне бы возненавидеть его за это, но я, к сожалению, его понимаю. Он боится нас — не только нашего отца, но и двух его дочерей с неустойчивой психикой. Да, неустойчивая психика у нас обеих. У Мартины это более очевидно — может быть, оттого, что она не копит ничего в себе. Она выплескивается — и лечится своими приступами. Творит свое безумие, чтобы освободиться от него. Мне кажется, в ее припадках всегда есть что-то показное и театральное.

Кстати, благодаря этому, заставляя себя видеть в ее поведении лишь спектакль, я убереглась от травмы, которую могли нанести мне эти припадки. Я была совсем маленькая, лет семи, когда пришли санитары и забрали ее в больницу. Я заставила себя думать, будто это какое-то театральное представление: папа и мама притворяются детьми и плачут, а Мартина надсадно кричит, как трагическая актриса, и заламывает руки, и мечется, и закатывает глаза, и пускает слюни. Позже — смена декораций: тетя Сара, красивая, как никогда, настоящая звезда семьи, пришла и ругалась с отцом, оба кричали, тетя Сара выходила из себя и воздевала руки еще выше и еще демонстративнее.