Книга реки. В одиночку под парусом

В усадьбе Каширина, казалось, сгустился сам воздух 80-х годов конца XIX века с патриархальным бытом, порядками, всепроникающей нуждой, ожесточающей сердца людей тяжелой борьбой за существование. Вот так люди жили, молились Богу, хлебали за обеденным столом из общей миски, спали при наглухо закрытых окнах, зевали, крестя рот, чтоб не залетел ненароком бесенок, подсчитывали прибыток или убыль, ссорились, вымещали злобу на ближних, по субботам, в соответствии с дедовским обычаем, секли детей розгами, заставляли читать псалтырь, приучали с малолетства к надсадному труду, послушанию. Тяжелые условия существования порождали тяжелые нравы и исподволь назревавший бунт детей против жестокости родителей, нравственной глухоты и недоверчивости ко всему новому. Будущие революционеры рождались в патриархальных семьях, протестный дух молодых был направлен против отцов с их катехизисом покорности.

Великий пролетарский писатель многим обязан этому городу, этому дому и еще многим домам Нижнего Новгорода, где ему приходилось жить, работать («мальчиком» у чертежника, учеником в иконописной мастерской, корреспондентом в газете), отбывать тюремное заключение, писать свои первые творения. Но более всего он обязан Волге. Понять Горького можно, лишь побывав в доме его детства, а потом побродив по склонам нижегородского кремля. Эта захлебывающаяся романтическая речь рвется прочь от земли, чтоб воспарить над «свинцовой мерзостью» буден и суетой повседневности, передать ощущение полета, наполняющего молодую грудь воздухом свободы и волжского простора...

Побывав в домике старика Каширина, вспомнил своего волжского деда Якова Алексеевича, мир его праху, неукротимого в гневе и скорого на расправу буяна, не разбиравшего ни правых, ни виноватых. Волжские старики — много же я их перевидал. И почти в каждом, стоит как следует поскрести его, сидит волжский ушкуйник, бузотер, готовый рубануть с плеча и поставить на кон последнее. Волжские мужики трудно переносят наступление старости, естественное угасание сил, здоровья и все стремятся что-то кому-то доказать, выпив немного, рвануть на груди рубаху, переплыть Волгу туда-обратно за ящик водки, в ледоход, прыгая со льдины на льдину, добраться до другого берега, выпить сто пятьдесят в доме кума, а потом вернуться таким же манером обратно, ведь Волга — вот она: такая же красавица раздольная, как во времена их детства, юности, молодости, и пусть уходят годы, тают силы, но, пока великая река течет, жизнь рядом с нею тоже кажется вечной и настоящей.

Вернувшись на окский дебаркадер, знакомлюсь со шкипером. Зовут Василий, в прошлом речник, плавал по Волге, у него важное выражение лица, сильная седина, брюшко, командные интонации. Пенсионер, спланировавший с капитанского мостика на пристанский дебаркадер. С интересом расспрашивал меня о моем плаванье, на ходу давал советы. Василий деловит, собран, точен в вопросах, я с первых минут почувствовал к нему доверие и отвечал добросовестно и подробно — как школьник у классной доски. Виден был большой опыт работы с людьми, и какими людьми — волжскими речниками!

Его племянник Игорь, принявший мою лодку в отсутствие дяди-шкипера, напротив, — бледен, худ, своекорыстен, ни на минуту не забывает о своем благодеянии и всеми способами пытается развести меня на бутылку.

Тут на дебаркадере появляется приятель Игоря — паренек по имени Коля. Коля щупловат, но жилист, недокормыш с заводской окраины, в глазах горит огонек бесшабашности. Жму его пятерню в знак знакомства и удивляюсь пустоте, образовавшейся в моей ладони в момент рукопожатия — у Коли почти все верхние фаланги пальцев ампутированы. В феврале собрался Коля в гости к любимой подружке. Все чин-чином: себе взял бутылку водки, шоколадку — для подружки. Дома ее не застал, прождал на лестнице до вечера и незаметно выпил один всю бутылку от огорчения. Закусил подружкиной шоколадкой и отправился домой. На автобусной остановке заснул. А мороз был крепкий. Прибежавшая уже в больницу подружка рассказала, что прождала его весь вечер дома — просто не услышала звонка. Надо было еще раз позвонить, а не страдать от стеснительности. А теперь у парня — вторая группа инвалидности. И конец любви. Нет повести печальнее.

— Все водка проклятая. И бабы… — философствует Коля.

Шкипер Василий, склонив голову, выслушал Колин рассказ о больничных мытарствах и сдержанно-невесело пошутил:

— Два пальца хватит — титьки трогать.

Коля еще не свыкся со своим несчастьем и ищет поддержки у окружающих, взгляд его блуждает по нашим лицам и вновь обращается на культяпки пальцев.

— И в церковь уже ходил, молился Богу — ничего не помогает.

Еще одна волжская судьба.

Восемь часов вечера. Солнце садится, касаясь воды золотыми пальцами. Ветер улегся, тишина, штиль. Зеленеют травяные склоны Откоса, знаменитая лестница-чудесница красивыми волнами спадает к Волге. Красный кремль торжественно высится над Волгой, напоминая о минувшем, о набегах степняков, битвах, крови, страданиях.