Книга с множеством окон и дверей

Неузнаваемо переменившаяся внешне, измочаленная командами «реформаторов» Россия, находясь на пороге новой стабилизации (или, если угодно, «застоя») опять призывает Пушкина «сослужить государеву службу». Издается президентский указ об установлении Пушкинского дня России, за полгода до юбилея под председательством премьер-министра проводится заседание государственной комиссии по подготовке и проведению празднеств, на котором утверждаются сводный план мероприятий, юбилейная символика и пр. в том же духе. У государства свои виды.

Люди также устроены таким образом, что должны сами себе кое о чем напоминать. Пушкин, задаваясь вопросом, почему мы любим чужую славу, сам отвечал: оттого, что в ее состав входит и наш голос.

И все же лучшими юбилеями Пушкина представляются два прижизненных и непроизвольных, не замеченных его современниками.

В 1824 году артиллерийский прапорщик Григоров, нечаянно узнав в проезжем, вышедшем из коляски спросить дорогу, поэта Александра Сергеевича Пушкина, приказал произвести в его честь пушечный салют из двух вверенных ему орудий. Сбежался гарнизон, командование — юный прапорщик пошел под арест (и, кстати, закончил свой век монахом в Оптиной пустыни).

Во втором случае тридцатилетнего Пушкина чествовали грузины в Ортачальских садах на берегу Куры, в застолье, так как это умеют — или умели — делать только на Кавказе. Было это в Тифлисе в конце мая 1829 года.

И надо ли говорить о том единственно правильном празднике, который Пушкину необходим не меньше, чем большинству из нас, — когда мы обращаемся к нему (как и он к нам) за душевной помощью, открывая любой том его сочинений. И тогда поэт (или иначе — его гений) воскресает и оживает в душе читателя, сообщая ей бодрость духа как в прижизненных, так и посмертных испытаниях.

Нынешний юбилей отделяет нас от Пушкина уже двумя веками — мы не являемся больше не только современниками, но и историческими соседями. Пушкин теперь не позади и не впереди нас (как мнилось Гоголю), а возможно — над. Там где Шекспир и некоторые другие (с которыми загадочным образом связаны наши приливы, отливы, неурожаи и пр.). Мы знаем давно, как и чем все закончилось у него. Он наблюдает теперь: чем все закончится у нас?

Потому еще, что, по-прежнему, несмотря ни на что, мы остаемся его соотечественниками. И потому, что он — тот, кому уже удалось однажды расколдовать нас в слове для самих себя.

КАМНИ И ДРОВА

1. Эпоха дров

За лесом не разглядеть деревьев или за деревьями не видно леса?

Город прячется за домами или дома — в городе?

Нехорошо «говорить под руку», когда Москва так беспрецедентно чистится-строится, однако истина дороже: РУССКИЕ НЕ ЛЮБЯТ КАМНЯ, не чувствуют его и строить из него, по большому счету, так и не научились. С деревом дело обстоит наоборот: здесь русские мастера экстракласса (во всяком случае, были). Каменное же строительство носит подражательный, связанный характер, — оно лишено дара свободы, дающейся только интимной связью с материалом, и потому взлеты в нем единичны, исключительны, не характерны (будь то взорванный Днепрогэс, Покрова-на-Нерли или затерявшийся где-то на пригорке между полем и лесом орешек часовни греческого обряда).

Утверждение можно смягчить: отношения русских людей с камнем напряжены и затруднены, — «камень в огород», «камень за пазухой», тот камень на раздорожье, что предлагает добру молодцу варианты на выбор, один другого хуже, и далее — «от трудов праведных не наживешь палат каменных», или так — «деньги тяжело на душу ложатся, что каменья». Сизиф — не наш герой, и третий поросенок не мог быть русским даже по бабушке. Ни в одном из русских монастырей не стали бы искать «философский камень», по определению.

Деревни были ДЕРЕВЯННЫМИ. И город ОГОРАЖИВАЛСЯ поначалу частоколом либо присыпанными землей деревянными срубами, — так и говорилось: «городить стену», «срубить город». Топор в руках русских, будто приросший к ладоням, умел все. Одно только условие требовалось для этого: надо было любить дерево — его гулкость, цвет и запах стружек, его пользу, тепло и ощупь. И божищи дохристианские делались, как борти, из гигантских чурбанов, а не тесались из камня. Чтобы, в случае чего, могли зажечься от молнии, но только не пойти камнем ко дну. Каменными были скифские «бабы», — они и задержались кое-где, — бесполезные, позабытые, невостребованные. А о камнях любой славянин знал, они — дело рук Сатаны, и подло раскиданы Вредителем по белу свету на седьмой день творения, покуда Автор после трудов праведных отдыхал и собирался с мыслью.