Книга Семи Дорог

– Не катит! Ты и сама бы умерла с отравленным поцелуем. Язык бы себе прикусила. Придумай что-нибудь еще, пока я не сказала, что в ухо тебе залетела заминированная муха. Ой, блин! Кажется, я это брякнула!

Прасковья разорвала с Евгешей зрительный контакт и стала отмахиваться от зеленой мухи, которая тяжело, как бомбардировщик, летела к ней со стороны частокола. Мошкин перестал корчиться, осторожно встал и стал искать флейту. Его шатало.

Прасковья, изловчившись, отбила муху какой-то тряпкой. Муха ударилась об ограду. Взрыв был не особенно сильный, но все же в дыру в частоколе легко прошел бы кулак.

– Спасибо, Варя! – написала она палочкой.

– Я же сказала: прости, – буркнула та.

Прошло полчаса. Они сидели и молча чего-то ждали. Солнце висело на прежнем месте, пока дочь арея не вспомнила, что оно должно двигаться.

– Ну так что? Будем убивать друг друга? – спросил Чимоданов.

– Начинай с меня, – предложил Мефодий.

– Не, я так не могу. Обидь меня как-нибудь!

Буслаеву лень было думать, как обидеть Петруччо.

– Ты сам себя обидь, а я повторю!

– Скажи мне, что я урод!

– А что, так не видно?

– Моральный!

– Так ты про это!

Чимоданов запыхтел, начиная краснеть с ушей.

– А ты про какое уродство говорил?

– Да ни про какое! Я вообще молчал. Только повторял.

– Не, ты на что-то намекал!

– То есть моральным уродом ты быть согласен, а физическим нет? – Меф начинал испытывать тревогу, потому что собеседник заводился не на шутку.

– Так, значит, я урод, да? Ну, все!

Петруччо сорвался с места, но внезапно опустил пернач и сел на песок.

– Не, все равно не могу… – сказал он. – Ну убью я тебя… А дальше что, девчонок? Но завел ты меня неплохо!

– Ты сам себя завел, – сказал Меф.

Ему захотелось сказать Чимоданову, что на того наступил динозавр, но он передумал. Петруччо как-нибудь отмажется, например, скажет, что он под силовым полем, а динозавр все тут разнесет.

Шилов поднялся. Он стоял, сутулясь, и ни на кого не смотрел.

– Я ухожу! – сказал Виктор и пошел к тому месту частокола, где бревна обрушились.

– Куда? – спросила Варвара.

– Не имеет значения. И держитесь от меня подальше! Тот, кто увидит меня первым, увидит меня в последний раз.

– То есть ты…

– Да: это война, – по-прежнему избегая смотреть на кого-то, сказал он.

– Но это глупо! Понимаешь: глупо! – крикнула Дафна.

Тот, не отвечая, перешел на бег. Секиру держал в опущенной руке. Она негромко напевала что-то женским голосом, который прерывался волчьим воем.

– Это не глупо! Обратный билет получит только один. Понятно, что мы тут прикидываемся друзьями, но факт есть факт. Если ты такой добренький, сдохни сам. А все остальное демагогия, – негромко сказал Чимоданов.

Он встал и исчез в той же щели частокола, что и Шилов.

– Пока!

– Я тоже с ними, да? – зачем-то спросил Мошкин. Он встал и опять сел. Потом снова встал. Мефу это надоело.

– Иди уж, раз собрался!

Евгеша обрадовался, что ему это сказали, и ушел. Потом пришел. Потом снова собрался уходить. Он, как всегда, колебался и ждал пинка судьбы, который помог бы определить, чего именно он хочет.

Палочка Прасковьи продолжала тихо скользить по песку.

– Ну и чего ты пишешь? Дашь посмотреть? – спросил Буслаев, направляясь к ней.

Дафна увидела лицо девушки, когда он задал этот вопрос.

– Не надо! – крикнула она, но Прасковья уже отняла ладонь, позволяя увидеть то, что она нарисовала. Волнистая линия – это, скорее всего, море. На нем – плот. На плоту – сама Прасковья. Все остальные фигурки барахтаются в воде. Со стороны же плота на них накатывает…

– Что это?! Осторожно! – крикнула дочь Арея.

Меф успел обернуться. Над частоколом неспешно поднималась огромная волна, неторопливая, сознающая свою несокрушимую силу. Вода была повсюду. И Мефодий, и Дафна, и Варвара, и Мошкин, сбитые с ног, закувыркались по тому, что когда-то было сушей, а теперь стало морским дном.

Прасковья, покачиваясь на плотике, меланхолично болтала босыми ногами в воде. Ее глаза были печальны. На коленях лежала флейта.

Глава 22 Семидорожье

Я думаю, многие дети вырастают в отвращении к добродетели потому, что ее безустанно внушают, перекармливая хорошими словами. Пусть ребенок сам открывает необходимость, красоту и сладость альтруизма.

Януш Корчак

Задыхающийся, наглотавшийся воды, Мефодий вынырнул на поверхность. Рядом всплыло копье. Плот с Прасковьей был метрах в десяти. Буслаев хотел крикнуть, чтобы плот загорелся или на него упал метеорит, но только судорожно закашлялся: легкие были полны воды.

Прасковья ласково смотрела на него. На коленях лежали блокнот и маркер.

– Целовать не хотел? Тони! – крупно написала она. Вода вокруг Мефа завертелась. Открылся омут. Он ухнул без крика, без вдоха, не успев шевельнуть ни рукой, ни ногой. Все, что удалось сделать – схватился за пилум. Пословица про соломинку и утопающего перестала быть пословицей и стала явью.