Книга Семи Дорог

На балконе он простоял до утра, даже когда Улита, успокоившая себя и малыша ударной дозой пищи, давно спала. Комиссионеры больше не появлялись. Только один раз у мотоцикла, прикованного цепью к дереву, мелькнула глумящаяся рожица. Смекнув, что они выманивают хранителя вниз, чтобы тот оставил Улиту, Эссиорх молча погрозил кулаком, и рожица дальновидно сгинула, наградив его писком и пакостной гримасой. Хранитель же невольно задумался, что не может быть, чтобы мерзкий гадик топтался у мотоцикла просто так, бездельно. Наверняка он или нацарапал какое-то ругательство, или проколол шину, или пропорол кожаное седло, а даже если и нет, все равно достиг своего тем, что вывел его из равновесия и заставил думать о всякой ерунде.

«Мрак никак не может повредить моей сущности. Максимум – разрушить мое временное тело. Но он вредит вещам, к которым я привязан, и через них имеет надо мной власть», – размышлял Эссиорх.

Когда над соседними домами поднялось солнце, хранитель вернулся в комнату и осторожно прилег рядом с Улитой. Двигался он почти бесшумно, потому что, будучи разбужена, она немедленно принялась бы пылесосить или помчалась бы покупать Троянского коня – лошадь с колесиками в натуральную величину, на которую случайно набрела в Интернете.

– Ты же хочешь, чтобы твоя малюточка была спортивной? А то вырастет и будет капать тебе на мозг по поводу ущербного детства! – внушала она Эссиорху.

Хранитель недоверчиво хмыкал и отвечал, что хочет перемещаться по квартире, не протискиваясь под хвостом Троянского коня.

– Фу, какое мелкое и скучное желание! Хочешь свободно перемещаться – пересели мольберт в гараж к своим пьянствующим художникам!

– Они не пьянствующие художники! Просто иногда бывает повод, – осторожно возражал Эссиорх, не любивший никого осуждать.

– Ну да! День рождения ушей Ван Гога! И вообще, если тусоваться по пятьдесят человек с женами, детьми и любовницами, каждый день найдется повод.

В общем, Улиту лучше не будить. Во сне бывшая ведьма втягивала губами воздух, хмурилась и явно давала будущему чаду какие-то материнские указиловки.

Эссиорх сам не заметил, как уснул, и спал, пока его не разбудила барабанная дробь в дверь. Он встал и вышел в коридор. Дверь сотрясалась. Били несильно, но серийно, с акцентированным третьим ударом. Эссиорх открыл. На пороге стоял Мефодий.

– Вообще-то существует звонок! – с вежливым укором заметил хозяин квартиры.

Гость показал перерезанный провод.

– Ясно, – с тоской отозвался хранитель.

Он вспомнил, что неделю назад Улита собиралась установить какой-то мудреный домофон с видеорегистратором, но пока ограничилась тем, что кухонным ножом отрезала звонок, который был. «Это чтобы мы не передумали!» – сказала она.

Не дожидаясь приглашения, Меф прошел на кухню. Хранитель заметил, что тот прихрамывает. На кухне Буслаев уселся за стол и стал бесцельно крошить хлеб. При ярком, бьющем в окно свете Эссиорх разглядел его припухший нос, медленно заплывающий глаз и царапины на шее.

Начинать разговор он не торопился. Меф тоже. Он сидел и пыхтел, как еж.

– Кофе будешь? – предложил Эссиорх минуты через три.

– Нет, – резко отказался Меф.

– Правильно. Кофе мы выпили еще вчера. Есть жареная картошка.

– Нет!

– Еще один правильный ответ, – одобрил Эссиорх, заглядывая в холодильник. – Не думал, что Улита на нее позарится… Два дня лежала. Как твои дела?

– Паршиво!!!

– Из-за… – осторожно начал Эссиорх.

– Да! – почти крикнул Меф. – И из-за Дафны, вообрази, тоже!

Эссиорх промолчал. Он рылся в холодильнике, выискивая и отправляя в ведро всякие доисторические сырнички, вспухшие кефиры, три раза откушенную рыбу, навеки прилипший к салфетке бутерброд с маслом и прочие радости запасливой спутницы жизни.

Утешать Буслаева хранитель считал бессмысленным. Человеку только кажется, что боль – это плохо. На самом деле боль – это хорошо, если относиться к ней с благодарностью. Но словами этого не объяснишь, не стоит и пытаться.

Меф наконец закончил мучить хлеб и с недоумением посмотрел на крошки.

– Меня побили, – сказал он.

Эссиорх скромно сказал, что уже заметил.

– Для мрака маловато, – заметил он.

– Какой там! Непонятная писклявая мелочь! Заманили в пустую аудиторию, набросили на голову гробовое покрывало и отмутузили. Вопили, что я прикончил какого-то Толбоню.

Эссиорх нахмурился.

– КОГО? – быстро переспросил он.

– Толбоню, – пугливо повторил Меф.

– Точно? Ты уверен, что не перепутал имя?

Меф ответил, что когда на тебе прыгают и все время орут – хочешь не хочешь запомнишь.

– Скверно, очень скверно. А ты, как бы это сказать… его не… – осторожно начал хранитель.

– Ага, двадцать раз! Убил, закопал и цветочки посадил! – заорал Меф.

Эссиорх опустил на плечо Буслаева руку, возвращая того на стул.

– Да, верю я, верю! Просто хотел услышать от тебя, потому что ненавижу подзеркаливать… А били тебя домовые.

– Что? Откуда знаешь?

– Несложно догадаться. Я слышал о Толбоне. Старомосковский домовой, один из самых уважаемых. Был похож на бочку на ножках! Не знал, что его убили…

Меф торопливо соображал.

– На бочку?.. Стоп! С такими вот усами и томатными щеками? Вспыльчивый?