Книга семи печатей(Фантастика Серебряного века. Том VI)

— Впустить! — приказал граф.

IV

В числе впущенных в ограду замка оказался трубадур. Графу доложили об этом, и он распорядился впустить трубадура в зал.

Высокие дубовые двери раскрылись, вошел стройный и красивый юноша в темном дорожном плаще, с длинным монохордом[11] за плечами. Юноша низко поклонился на все четыре стороны и пожелал присутствующим здоровья и удовольствия.

— Спой нам песню, славный трубадур, — милостиво и любезно обратился к нему граф, — мы скучаем без музыки.

— Спой о весне и любви! — стали просить дамы.

— О чести и верности! — предложили со своей стороны рыцари.

— О преданности дамам! — настаивали дамы.

Трубадур установил монохорд, прижал руку к сердцу и обратился к обществу с такой речью:

— Я спою вам, что знаю и умею. Слушайте же меня, рыцари и дамы, благочестивые и знатные! В то время, пока вы здесь пировали, за оградой замка бродило старое, мрачное, больное Горе. Оно кричало, стонало и плакало, умоляя о внимании и помощи. Но вы его не слыхали… Тогда Горе обернулось вороном. Оно билось железными крыльями о решетки ваших окон. Но в шуме веселья вы не слышали ни криков ворона, ни шороха его крыльев… Горе обернулось грозой. Гулко загремели над замком раскаты грома. Яркие молнии вспыхнули у вас перед глазами. Но вы лишь усмехнулись: вам стало весело, что вы находитесь в тепле и покое, под защитой крепких стен замка. И вы не слышали Горя… Но вот Горе обернулось певцом-трубадуром. Оно сложило песню о людском страдании и смело вошло с той песней сюда, в ваш блестящий круг… И теперь вы волей-неволей услышите Горе…

В толпе гостей пробежал смутный ропот.

— О чем он тут толкует? — недовольно заметил барон фон Швальбе. — Нам нужны песни, а не проповеди.

— Обратите на него внимание, — шепнула баронесса фон Риттерсгейм своей соседке, — у него очень старообразный вид… Мне кажется, что это вовсе не юноша…

— Зажгите еще факелов! — приказал граф Людвиг. — Гаснут они, что ли? Почему так темно?..

В зале, в самом деле, стало темнее: как будто под потолком нависла грозовая туча, пробравшись сюда снаружи…

В окнах ярко блеснула голубоватая молния.

Трубадур заиграл на монохорде и потом запел:

О, рыцари блестящие! О, дамы горделивые!
Упреком вашей совести пред вами я стою.
Не ждите нежной повести: я песню вам тоскливую,
Я песню вам щемящую о Горе пропою…
Не муки томной ревности, не радости любовные,
Не слов игру жемчужную, не теплых уст красу, —
Тоскуя вам недужную, я вам уста бескровные,
Я крик голодной гневности вам в песне принесу…
Вам, тешащимся золотом, смеющимся, играющим,
Вобью, как тяжким молотом, я мысли об ином:
О голоде, о холоде, о брате умирающем,
Как василек, растоптанный безжалостным жнецом…
Я шел дорогой торною над тихими долинами,
Я видел ночью черною, я видел белым днем
Людей с очами тусклыми, с надломленными спинами,
Изъеденных, источенных, измученных трудом…
Я видел злого пастыря… Болезни и страдания,
Зубастые, несытые, за ним, как овцы, шли,
И пахари, забытые в тревожном ожидании
Встречали племя Голода, склонясь пред ним в пыли.
Как волны моря грозного, вздымаются, взвиваются
И хлещут пеной алою их стоны и мольбы,
И руки их усталые тоскливо поднимаются,
И просят, просят помощи забытые рабы…
О, рыцари надменные! О, дети наслаждения!
Я чашу песнопения дал выпить вам до дна,
Я спел вам песнь мучения. До смертного мгновения
В сердцах у вас останется, как вещий крик, она…

Гости слушали трубадура с возрастающим удивлением и беспокойством. По мере того, как трубадур пел, — в зале становилось все темнее и темнее, и в сгущавшейся мгле странно изменялся его вид: из стройного и красивого юноши он на глазах у всех превращался в сгорбленного старика-нищего в рваных лохмотьях и с сумой за плечами… И когда прозвучали последние слова песни и воцарилась тишина, все сидели в оцепенении, не веря своим глазам.

И вдруг раздался громкий плач испуганной дамы: