Книга сияния

Пододвинувшись к самому краю — а сердце у нее колотилось где-то в горле, — Рохель медленно, дрожащими пальцами расстегнула пуговицу верхней юбки. Ее нижняя юбка была стянута шнурком. На корсаже имелось множество крошечных деревянных пуговок. Головной убор был завязан плотным узлом у нее на затылке. Сегодня вечером собственная одежда казалась Рохели пришитой к коже. Зубчатые гребни зарывались в ее волосы, точно когти злобного тигра. Каждый узелок приходилось распутывать, как хитрый секрет, а ее пальцы — такие ловкие, когда держали иголку с ниткой, — дрожали и все лезли не туда. Она стянула с себя туфли, старые и не самые лучшие, с корковыми подошвами, стянутые сверху грязными растрепанными ленточками. Чулки держались на ногах при помощи небольших ремешков, также обмотанных ленточками. Поочередно поднимая ноги и опираясь о кровать, Рохель развязала узелки.

— Теперь юбка, — хрипло вымолвил Зеев.

Рохель задрожала, но отважно стянула юбку через голову.

— Дай я на тебя посмотрю.

Рохель вышла на свет свечи.

— Силы небесные! — воскликнул ее супруг.

В восемнадцать лет Рохели уже грозила опасность стать старой девой. На нее, сиротку, никто никогда не заглядывался, если не считать одного мужчины, но он не был евреем и не мог на ней жениться. Длинные русые волосы, прежде спрятанные под шарфом, а теперь выпущенные на волю, обрамляли лицо Рохели подобно завиткам орнамента на рамке роскошного портрета. Глаза ее, обычно опущенные долу, вдруг оказались большими, глубокими, темно-карими и слегка раскосыми — как у русских женщин с примесью татарской крови. О том же говорили и острые скулы Рохели. Губы ее были полнее, чем у большинства ее соплеменниц, а зубы крупнее, отчего ее рот под острым, правильной формы носиком, всегда был слегка приоткрыт. Шея — длинная, молочно-белая. Маленькие груди венчались розовыми сосками. Сморщенные, как у ребенка, они лежали на крупных розовых кружках, похожих на поздние розы. Бедра ее были узкими, как у мальчика, тогда как ляжки по-женски набухали.

— Да ты красавица! — казалось, Зеев был не на шутку удивлен. Рохель вздрогнула.

— Ты настоящая красавица. Просто жемчужина.

На узком лице Рохели вдруг промелькнуло что-то звериное. Несмотря на всю ее кротость, Зеев немного испугался. Да, ее красота пугала.

— Не двигайся. Дай я на тебя нагляжусь.

— Муж мой?

— Да… ты красавица…

Зееву вдруг почудилось, будто острый камень ударил ему под левую лопатку.

— Просто не верится, как ты красива… — он зажмурился, затем снова открыл глаза. — Но волосы ты должна остричь. Совсем.

— Остричь, муж мой?

— Нельзя, чтобы ты ходила нестриженной. Твоя голова покрыта, но этого совершенно недостаточно.[16] Волосы необходимо остричь. Больше с ними ничего не поделать. Стричь, стричь и стричь.

— Муж мой?

— Мы купим тебе славный парик из конского волоса, хорошо?

Рохель удивленно приоткрыла рот.

— Понравится тебе чудесный черный парик? Крыша над головой, еда в желудке, прелестный парик из конского волоса. Иди, иди ко мне… — последние слова Зеев произнес мягко и нежно, словно отец, утешающий ребенка.

Набравшись смелости, Рохель откинула лоскутное одеяло и забралась в постель. Выходя из купели перед свадьбой, она чувствовала себя новорожденной. Ныне же, спускаясь в купель брачного ложа, Рохель знала: сейчас она подвергнется превращению, которое разбудит ее, прервав сон о детстве. Так и должно быть.

Муж задул свечу, торопливо пробормотал молитву и тут же всем телом навалился на Рохель. Она ощутила плотность его живота и складку жира над бедренными костями. Дыхание Зеева коснулось ее щеки — горячее, влажное, отдающее запахом свадебных блюд, уже скисших в желудке. Рохель прикусила губу, сжала кулаки и напомнила себе, что милостью Божьей она, жена, скоро станет матерью. Ей предстояло сделать из плохого хорошее, но тяжесть ее мужа была велика, и когда Зеев в нее вошел, Рохель почувствовала себя Ионой, а Зеева — Левиафаном.[17]

А затем, буквально мгновение спустя, все было кончено. Зеев соскользнул с нее, повторил «Шема Израэль»[18] и мгновенно заснул.

Рохель лежала неподвижно и чувствовала, как из ее лона сочится кровь. Ноги ее были раскинуты, руки оцепенело вытянуты по бокам. Она втягивала холодный воздух, а потом неспешно выдувала его обратно. «Я замужняя женщина», — шептала она потерянному во тьме потолку. И слушала, как городской глашатай кричит с Карлова моста.[19]

— Восемь, и все спокойно!

«Восемь, и все спокойно», — повторила про себя Рохель.

— Девять, и все спокойно!

Вскоре после этого Рохели показалось, будто конские копыта цокают у ворот Юденштадта и голоса доносятся с кладбища, от дома раввина, от дома главы Похоронного общества, от дома школьного учителя, соседнего с домом Зеева. Двери открывались и хлопали. Зеев продолжал спать. Затем конские копыта снова прогрохотали по булыжной мостовой, и ночная тишь окутала Юденштадт.

2

Тридцать первое декабря года одна тысяча шестисотого стало самым несчастливым днем во всей его жизни, полной несчастий.