Книга Страшного суда

Однако операция прошла благополучно, и еще до того, как Киврин закончила мыть нож, щеки мальчика начали розоветь.

— Поите его шиповниковым отваром, — велела Киврин. Хотя бы от цинги поможет. — И ивовую кору заваривайте.

Она подержала лезвие ножа над огнем — таким же чахлым, как в день той неудачной вылазки. Этим огнем мальчонку не согреть, а если отправить его мать за хворостом, она заразит еще кого-нибудь.

— Мы принесем вам дров, — пообещала Киврин. И только потом задумалась — как.

Еда от рождественского стола еще осталась, но другие припасы стремительно таяли. Большая часть поленницы ушла на то, чтобы согревать Розамунду и клирика, а наколоть дрова, сложенные у кухни, было некому. Староста лежал больной, мажордом ухаживал за женой и сыном.

Набрав охапку поленьев и несколько кусков коры на растопку, Киврин отнесла их в лачугу, жалея, что нельзя перетащить мальчонку в господский дом. У Эливис и без того клирик с Розамундой на руках, и сама она едва не падает от усталости.

Эливис просидела с Розамундой всю ночь, выпаивая ее ивовым отваром и перевязывая рану, — на бинты она разорвала свой чепец. Усевшись лицом к сеням, Эливис каждые несколько минут вскакивала и шла к двери, будто заслышав чьи-то шаги. С распущенными по плечам темными волосами она выглядела не старше Розамунды.

Киврин высыпала дрова на земляной пол рядом с крысиной клеткой. Крысы там не было — убили, по всей видимости, без вины виноватую. «Господь с нами», — проговорила мать мальчугана и, опустившись на колени у очага, принялась осторожно подкладывать поленья.

Киврин еще раз осмотрела больного. Бубон по-прежнему сочился прозрачной водянистой жидкостью — хороший признак. У Розамунды он кровоточил далеко за полночь, потом раздулся и снова затвердел. «И я не могу вскрыть его еще раз, — думала Киврин. — Новая кровопотеря ее прикончит».

Киврин двинулась обратно в дом, размышляя, что лучше — сменить Эливис или попробовать наколоть дров. Навстречу ей из мажордомовой лачуги вышел Рош, с известием, что еще двое из мажордомовых сыновей заболели.

Двое младших, и явно легочной формой. Мальчики кашляли, а их мать непрерывно отхаркивала водянистую мокроту. Господь с нами...

В зале все еще висела серная дымка, и руки клирика в желтоватом свете выглядели почти черными. Огонь в очаге едва теплился — такой же чахлый, как в давешней лачуге. Сгрузив остатки колотых поленьев, Киврин отправила Эливис прилечь, пообещав посидеть с Розамундой.

— Нет, — ответила Эливис, оглядываясь на дверь, и добавила, будто про себя: — Он уже три дня в пути...

Семьдесят километров до Бата. По крайней мере полтора дня пути верхом туда и столько же обратно, если раздобудет в городе свежего коня. Он может вернуться сегодня — при условии, что ему удалось сразу же разыскать лорда Гийома. «Если вообще вернется», — подумала Киврин.

Эливис снова оглянулась на дверь, будто кого-то услышала, но это была лишь Агнес, ворковавшая над своей повозкой. Завернув тележку в одеяльце, она кормила ее воображаемой едой. «У нее синяя хворь», — пояснила она Киврин.

Остаток дня Киврин хлопотала по хозяйству — носила воду, варила бульон из запеченного окорока, опорожняла горшки. Мажордомова корова с раздувшимся, несмотря на указания Киврин, выменем, притащилась с горестным мычанием на господский двор и ходила за Киврин по пятам, то и дело тыкая ее рогом. Пришлось доить. Отец Рош между заходами к мажордому и цинготному мальчугану нарубил чурбаков, и Киврин, отчаянно жалея, что не научилась колоть дрова, принялась неуклюже тюкать колуном по толстым поленьям.

Под вечер пришел мажордом и позвал их с Рошем к своей младшей. Итого уже восемь больных, посчитала Киврин. В деревне всего человек сорок. Смертность у чумы — от одной трети до половины населения, причем мистер Гилкрист, например, считает эти данные преувеличенными. Одна треть — это тринадцать человек, значит, могут слечь еще пятеро. Даже если ориентироваться на половину—это еще двенадцать, а у мажордома уже вся семья, как ни крути, проконтактировала с заболевшими.

Она окинула их взглядом — старшую, коренастую и темноволосую, как отец; младшего, с острыми, как у матери, чертами лица; щуплого малыша. «Вы все заболеете, — подумала она. — И тогда остается еще восемь».

В ней ничего не шевельнулось, даже когда малыш заплакал и сестренка, уложив его на колени, сунула ему в рот грязный палец. «Двенадцать, — молила Киврин. — В крайнем случае тринадцать».

При виде клирика у нее тоже ничего не шевельнулось, хотя уже понятно было, что до утра ему не дотянуть. Его язык и губы покрывала бурая слизь, он кашлял водянистой слюной с кровавыми прожилками. Киврин ухаживала за ним механически, безо всяких эмоций.

«Это все недосып, — думала она. — Он притупляет чувства». Устроившись у огня, Киврин попыталась заснуть, но от усталости даже сон не шел. «Еще восемь человек, — складывала она в уме. — Мать того мальчонки, жена и дети старосты. Остаются четверо. Пожалуйста, только не Агнес. Не Эливис. Не Рош».