Прыгая по металлической лесенке сразу через две ступеньки, я взлетаю на палубу, подбегаю к двери на главной палубе и заскакиваю внутрь.
— У меня хорошие новости, — говорю я. — Думаю, нас никто не ви…
Лизбет резко оборачивается ко мне и судорожно прячет в сумочку какую-то штуковину, которая отдаленно напоминает крошечный сотовый телефон.
От неожиданности я теряю дар речи, горло словно перехватывает чья-то сильная рука, мне становится трудно дышать.
Лизбет глядит на меня, и в ее широко раскрытых глазах уже готова появиться мольба о прощении.
— Уэс, прежде чем вы скажете что-нибудь… — жалобным тоном говорит она.
— Вы нас записывали?
— Это не то, о чем вы поду…
— Как давно вы нас пишете?
— Это не для того, чтобы заполучить улики против вас, — просто чтобы не запутаться самой…
— Я спросил вас не об этом.
— Послушайте, Уэс… вы… вы знали, что я намерена написать статью. Мы же договорились об этом.
— Как
— Вы сами сказали, что мы с вами заключили соглашение.
— Черт бы вас побрал, Лизбет!
Она внимательно смотрит на меня, а потом отворачивается, намереваясь избежать конфликта. Стоя ко мне спиной, она не сводит глаз с мерно вздымающихся волн Мексиканского залива.
— С того момента, как вы пришли ко мне сегодня утром, — шепотом признается она.
— Включая наш разговор в вертолете во время полета сюда?
Она замирает, сообразив наконец, к чему я веду. У каждого репортера есть черта, которую он клянется себе никогда не переступать. Судя по выражению ее лица, которое я успеваю разглядеть, хотя она и отвернулась от меня, Лизбет только что разбежалась и перепрыгнула через эту черту.
— Я бы никогда не позволила себе использовать эту запись, Уэс.
У меня подгибаются ноги — очевидно, вес моего тела слишком тяжел для них.
— Вы же знаете, что это правда, верно? — спрашивает она, намереваясь положить мне руку на плечо.
Я отшатываюсь от нее, и тут по жилам у меня прокатывается волна адреналина, отчего кажется, что по коже бегут мурашки. Я с такой силой стискиваю зубы, что ощущаю на губах настоящую, а не фантомную, боль.
— Дайте мне магнитофон, — чужим голосом говорю я.
Она не шевелится.
—
Неловкими пальцами она вынимает его из сумочки и бросает на меня взгляд, который говорит: «Вам необязательно делать это». Но я больше не верю ей. Выхватив магнитофон у нее из рук, я направляюсь к выходу на палубу.
— Уэс, я знаю, вы не верите мне, но я не собиралась использовать эту за…
— Ни слова больше! — взрываюсь я, повернувшись и тыча в нее пальцем. — Вы прекрасно знали, что делаете! Вы прекрасно
Распахнув дверь плечом, я широким шагом иду на корму. Подойдя к поручням, швыряю магнитофон в воду, разворачиваюсь и возвращаюсь к вертолету.
— Все в порядке? — спрашивает Томмазо, придерживая дверь вертолета, чтобы мы могли забраться внутрь.
— Все отлично, — коротко отвечаю я. — Увозите нас отсюда к чертовой матери!
Глава шестьдесят девятая
Сидя по-турецки на покрытом линолеумом полу в окружении громоздящихся друг на друге архивных коробок, Рого перелистывал страницы четвертой по счету папки-скоросшивателя за последние пятнадцать минут.
— Что такое «ПиП»?
— «ПиП» для чего? — спросил Дрейдель, сидевший на краешке деревянного стула и читавший одну из папок Бойла.
— Здесь не сказано. Просто «ПиП», а рядом куча дат и цифр… хотя подожди, вот тут написано: «ПиП для Берлина».
—
— Это настолько плохо?
— Не то чтобы плохо — просто показатели и предупреждения, как правило, содержатся в ПЕДБ.
— Ага, понятно — в президентском ежедневном брифинге. Это тот самый отчет, о котором ты рассказывал и который агент ЦРУ носит в чемоданчике, пристегнутом цепочкой к запястью?
— И то самое место, в котором принимались решения о выплате вознаграждения Римлянину, — добавил Дрейдель. — Не забывай, еще за год до покушения Римлянину отказали в получении очень крупной суммы денег за горячую информацию о террористах в Судане. Учитывая, что они были достаточно умны, чтобы их не заметили вместе в одном и том же месте, мы с уверенностью можем предположить, кто из них использовал Судан в качестве последней — и единственной — известной нам базы.
— Что-то я не очень понимаю, к чему ты клонишь.